Нарративная экономика. Новая наука о влиянии вирусных историй на экономические события - Роберт Шиллер

Рождение нарратива

В массовом сознании быстро возникла ассоциация между словом «крах» и однодневным падением фондового рынка 28 октября 1929 года, а также чуть менее масштабным его падением на следующий день, 29 октября. Слово это стало неразрывно связано с событиями последовавшей за этим Великой депрессии. Слова «крах, крушение» наталкивают на мысли о неосторожных или пьяных водителях или водителях гоночных автомобилей, превышающих все существующие ограничения.

И нарративы о крахе, как правило, описывают периоды исключительно бурного развития, безумного оптимизма или даже безрассудного и аморального поведения, предшествующие катастрофе. Нарративы о человеческой глупости, приведшей к буму на фондовом рынке, вслед за которым последовало его грандиозное падение, чрезвычайно актуальны и сегодня.

Спекулятивный бум 1920-х годов, что вовсе не удивительно, связывали с последним технологическим изобретением того времени: информационными дисплеями компании Trans-Lux, которые называли тикерными проекторами. Впервые упомянутые в новостных сводках в 1925 году и появившиеся впоследствии в брокерских конторах, клубах и барах тикерные проекторы увидели свет в период бурного роста общественного интереса к фондовому рынку. Такой проектор демонстрировал результаты последних торгов на фондовой бирже на экране, размер которого позволял достаточно большой аудитории видеть эти цифры. Просмотр информации, отображаемой проектором, был подобен просмотру фильма или, как мы сказали бы сегодня, просмотру большого телевизора с плоским экраном. Тикеры собирали вокруг себя целые толпы, благодаря чему разговоры о фондовом рынке набирали популярность. Как сообщало в 1928 году Associated Press, тикерные проекторы стали причиной «дикого трейдинга»:

«Они подогревали спекулятивный азарт тысяч людей и привлекали множество все новых участников, ведь то волнение, которое испытывает человек, отмечая, что котировки его акций растут и ситуация стремительно меняется, сродни волнению болельщика на ипподроме, сделавшего ставку на лошадь и наблюдающего за тем, как эта лошадь стремительно несется по финишной прямой, опережая конкурентов» (2).

Устойчивость этого нарратива помогает понять, почему в последовавшие десятилетия и даже сегодня люди столь активно интересуются регулярно публикуемыми в СМИ котировками ценных бумаг, представленных на отечественном фондовом рынке. В обществе широко распространено мнение о том, что фондовый рынок является основным индикатором жизнеспособности экономики.

До 1929 года слово «крах», как правило, не использовали применительно к колебаниям фондового рынка, и новый контекст, в котором оно стало применяться, обозначил новое видение экономической системы, в которой экономический рост в значительной степени зависит от показателей фондового рынка. И поэтому курсы акций являются своего рода пророчествами или ориентирами. Фраза «бум и крах» (boom and crash) была популярна в XIX веке, правда, тогда она вызывала в основном ассоциации со стрельбой орудий, штормовыми волнами, бьющимися о берег, или даже с музыкой Рихарда Вагнера. После 1929 года слова «бум» и «крах» стали вирусными и обычно использовались при описании событий на фондовом рынке.

Крах: момент перехода от чрезмерной спекуляции к безысходности

Экономисты по сей день ломают головы над причинами краха фондового рынка, случившегося 28 октября 1929 года, в день, который не был отмечен какими-либо неожиданными и чрезвычайно важными новостями, кроме новости о самом крахе. Нет также четкого понимания причин экспоненциального роста курса акций на протяжении большей части десятилетия, предшествовавшего краху, хотя и говорят об этом реже. 1929 год был отмечен самым резким в истории скачком цен на фондовой бирже: с декабря 1920 по сентябрь 1929 года они выросли более чем в пять раз.

Доходность акций за 1920-е годы также резко возросла, однако причины столь негативной реакции фондового рынка на этот рост не ясны. Как правило, фондовый рынок несколько неуверенно реагирует на такие резкие изменения показателей доходности, которая в разные годы может значительно различаться и даже опускаться до нулевой отметки. Однако из-за одного неудачного года рынок, разумеется, не должен упасть до нуля. Он также, как правило, не демонстрирует резкого роста вследствие увеличения доходности по итогам одного впечатляющего года.

Не следует полагать, что крах 1929 года – это событие одного-двух дней, хотя нарратив часто представляет его именно таким образом. Падение рынка, произошедшее 28–29 октября 1929 года, привело к снижению показателя S&P Composite Index на 21 %, и это лишь часть общего снижения, которое происходило на протяжении последующих двух лет. Кроме того, на следующий же день 30 октября 1929 года произошел откат почти на половину величины падения. В целом сводный индекс S&P упал на 86 % менее чем за три года – с 7 сентября 1929 года, когда был отмечен максимальный показатель на момент закрытия, по 1 июня 1932 года, когда этот показатель был минимальным. Чаще же говорят об однодневном обвале рынка, случившемся в октябре 1929 года, хотя на самом деле следовало бы обратить внимание на неравномерное, но неуклонное падение рынка, происходившее день за днем и месяц за месяцем, невзирая на уверения бизнесменов и политиков, утверждавших, что экономика здорова.

Этот нарратив в силу внезапности и серьезности описываемой им проблематики оказал чрезвычайно сильное влияние на общественность, буквально приковав внимание людей к происходящей экономической катастрофе, чего прежде в Америке не происходило. Однодневное падение рынка в октябре 1929 года установило новый рекорд, и подобные события всегда становятся популярной темой в новостях. Кроме того, и сам период, когда происходили описываемые события, весьма способствовал тому, что реакция общественности последовала незамедлительно и оказалась столь продолжительной. В своей интеллектуальной истории 1930-х годов, Part of Our Time: Some Ruins and Monuments of the Thirties («Часть нашего времени: некоторые руины и памятники тридцатых годов»), опубликованной в 1955 году, Мюррей Кемптон писал:

«Непросто также реконструировать последовательность событий бури, которая пронеслась над Америкой в 1929-м и определила направление развития истории 1930-х годов… Образ американской мечты надломился и дал трещину, а слова критиков этой идеи никогда еще не звучали столь убедительно» (3).

Однако буря эта не была в полной мере неожиданной. В октябре 1928 года – в период президентской избирательной кампании и за год до краха 1929 года – редактор финансового раздела газеты New York Times Александр Дана Нойес писал:

«Один наблюдательный путешественник, недавно вернувшийся из поездки по Соединенным Штатам, отмечал, что разговоры в вагонах поездов и гостиных отелей, лишь слегка коснувшись президентской кампании, всегда перетекали в оживленное обсуждение фондового рынка. Другой человек свидетельствовал о том, что даже женщины в своих разговорах, которые ему довелось случайно услышать, раньше или позже начинали увлеченно обсуждать акции, которым они отдавали предпочтение. Похожая ситуация наблюдалась и в 1925 году, и в 1920 году и особенно в 1901 году… Однако в одном текущая ситуация разительно отличается от прочих. Прежде здравомыслящие финансисты, вероятно, полагавшие, что некая абсолютно новая экономическая сила нарушила существующий прецедент, предпочитали хранить молчание, не решаясь предсказать крах, к которому приведут спекуляции. В текущей же ситуации, напротив, сторонники консервативных взглядов прямо и решительно озвучили эту неутешительную истину. В заявлениях ряда