Пером и шпагой - Валентин Пикуль

Петр был смущен, он бегал среди дверей, звал ее.

– Может, под кроватью? – сказал вопросительно.

Присел император всея Руси на корточки, заглядывая под кровать. Но, странное дело, и под кроватью Екатерины не оказалось!

Над прекрасным городом догорали белые ночи, и в пахучей тишине садов бродил по городу странный старик. Прямой, рослый, гладкобритый, в пышном старомодном парике. Челюсть у него – как кувалда, а зубы – крепкие, без изъяна. Блуждал он по набережным Петербурга, садился у воды, вступал в глухие переулки, что-то думал и бормотал невнятно. Казалось, что этот человек в старости ищет здесь то, что потерял еще в молодости…

Влюбленные часто встречали его по ночам, и было в глазах старика что-то такое замогильное и странное, что люди не выдерживали его прямых взглядов.

«Цок-цок-цок» – звенели кованые ботфорты.

«Тук-тук-тук» – стучала по камням его трость.

– Кто это? – спрашивали молодые, невольно холодея.

– Бирон! – отвечали старые и крестились. – Бирон проклятый снова вернулся… Беда нам, беда русским!

Возвращенный из ссылки Петром, курляндский герцог бродил по столице, где каждый камень кричал от боли под его ботфортом. Но только единожды открыл он рот, чтобы сказать императору:

– Русской нацией должно управлять не иначе как только кнутами и топорами!

И ушел снова: «цок-цок… тук-тук…»

…Все-таки интересно бы знать – куда делась Екатерина?

Перипетии

Снова коляска, бег коней, дороги Европы, взбаламученные войной, и завтраки в гостиницах. Нет ничего забавнее такой судьбы – судьбы дипломата. Давно ли оставил Петербург, и вот снова торопится в Россию, чтобы заступить пост министра-резидента. Это уже повышение: де Еон ехал сменить Бретеля, который – как считали в Париже – не справился с положением. Прочь же с дороги! На смену идет другой, изворотливый и лукавый, с улыбкой на крохотных губах, с кокетливой сережкой в ухе.

Въехав в Варшаву, кавалер остановился у Рыночной площади, на стороне Коллонтаев, где подождал прибытия Бретеля из России.

По улицам польской столицы бродили немецкие сироты и, выпрашивая милостыню, пели под окнами домов – щемяще:

Майский жук, лети ко мне,Отец погиб мой на войне,Мать – в Померании, онаВ земле, мертва и холодна…

Бретель появился в Варшаве усталый и мрачный.

– Кто же остался за вас в Петербурге? – спросил де Еон.

– Мой секретарь Беранже.

– Это вы ловко придумали! После двух сиятельных маркизов, Шетарди и Лопиталя, в такой сложный момент оставить в России, в самом пекле Европы, какого-то Беранже…

Здесь их настиг курьер из Парижа с почтой. Де Еон первым делом вскрыл письмо от Лопиталя: «Я, по правде сказать, мой милый драгунчик, предпочитаю, чтобы вас послали в другую страну, ибо умники говорят, что второе путешествие в Россию всегда опасно…» Де Еон случайно глянул на Бретеля и испугался:

– Что с вами, барон?

Бретель сидел над депешей к нему из Парижа – ни жив ни мертв:

– Случилось непоправимое: Петра уже нет на престоле… Престол перешел к Екатерине…

Бретель заплакал. Де Еон не мешал ему, понимая состояние своего коллеги. Такие просчеты дипломатам не прощаются. Версаль будет ошарашен. Уехать послу в такой момент…

– Позволите? – И де Еон притянул к себе бумаги Бретеля.

Из них он узнал, что Бретелю надлежало срочно вернуться в Петербург, а кавалеру – выехать обратно в Париж. Тяжело вздохнув, де Еон закрыл двери на ключ и сунул его в карман.

– Нас никто не слышит, – сказал он. – Для меня, во всяком случае, вступление на престол Екатерины не явилось неожиданностью. Честолюбие этой немки не знает границ. Но вы-то… Как вы ничего не заметили и не смогли понять целей заговора?

Бретель с размаху хлопнул себя по лбу.

– Вы наказываете свою голову? – ядовито спросил де Еон.

– Какие мы дураки, – ответил Бретель.

– Сударь, простите, но я не люблю сливаться с обществом!

– Я хотел сказать о себе… Я дурак!

– Вот это уже точнее, – согласился де Еон. – Так что же?

– Вы знали в Петербурге пьемонтца Одара?

– Наглый побирушка! Однако ему не отказать в смелости.

– Да, да, именно… Теперь-то я понимаю, почему при встречах со мною он говорил о семейных делах Екатерины. И все время просил, просил, просил…

– И вы, конечно, не дали! – заметил де Еон.

– Просил всего шестьдесят тысяч рублей, – закончил Бретель.

– Что вы хоть отвечали этому Одару?

– Я сказал, что наш король не любит мешаться в семейные дела.

– Очень похоже на нашего короля! – рассмеялся де Еон. – Но пора бы уж знать, что в монархиях семейные дела всегда есть дела и государственные. Екатерина никогда не простит Франции отказ в помощи, и Франция надолго теряет Россию.

– Как же мне теперь поступить?

– Скорее возвращайтесь в Россию.

– Я не могу вернуться. Стыдно! Как я покажусь при дворе?

– А как вы покажетесь в Париже? – спросил его де Еон.

– Я объясню в Париже…

– Кому, глупец, вы объясните? Коменданту Бастилии?

Командующим русской армией снова был Петр Семенович Салтыков, и вот он узнаёт, что в Петербурге переворот: поганца Петра нету – есть Екатерина… Манифестом Екатерина объявила «всем сынам отчизны», что слава боевых знамен России «была отдана на попрание ее самым смертельным врагам…».

Для Салтыкова этого было достаточно.

– Сыны отчизны! – вышел он перед солдатами с манифестом. – Слава боевых знамен была поругана… Мы вернем честь нашу!

И русская армия, ведомая Салтыковым, начала победное триумфальное шествие, вновь захватывая прусские земли. Паника началась не только в Берлине – паника была и в Петербурге.

Никита Иванович Панин, дипломат опытный, внушал Екатерине:

– Пруссия – не конкурент. Пруссия – вассал наш! Оставим ее стрелой в сердце Австрии… Надо мудрым быть и свои выгоды всегда учитывать…

На полном разгоне армия Салтыкова была остановлена.

– Сорвалось, – сказал старик. – А как здорово мы прошагали…

Екатерина при вступлении на престол заняла шаткую позицию. Переворот был произведен ею под флагом достоинства России, но переворот был совершен в пользу немки (она понимала всю сложность этой опасной ситуации для нее). Ангальт-цербстская принцесса могла удержаться на престоле только в том случае, если Екатерина станет выражать русские национальные интересы. «Я должна быть святее самого папы римского», – признавалась она. Главное сейчас – отвести войска, утихомирить страсти.

– Моим войскам, – велела она, – кои ныне в Европе за военной надобностью пребывают, от армии Фридриха, короля прусского, отойти немедля же! И никаких дел с ним не иметь. Но…

Шеи царедворцев вытянулись: куда она сейчас повернет?

– Но, – заключила Екатерина, – с войсками имперскими Марии Терезии также не соединяться. Нам и таковые союзники не нужны тоже. А союз с Фридрихом, что заключен моим покойным супругом, похерить и предать забвению, как недостойный России!..

Руководил Екатериною в этот период очень тонкий и ревностный политик – Никита Иванович Панин, говоривший так:

– Надобно, чтобы не мы, а они нас искали. Не мы Европу, а пусть Европа ищет дружбы нашей. А мы посмотрим еще – кого приласкать, а кого в передней накормить да и отпустить с миром далее побираться… Следовать же воле Версаля, Лондона или Вены, как поступал Бестужев, недостойно России, коя является страною не захудалой, а могучей и первой.

– Никита Иваныч, – соглашалась Екатерина, – я буду вести себя в политике, как опытная куртизанка…

С большим неудовольствием получила она цидулку от Понятовского, который писал, что сгорает от нетерпения припасть к ее ногам и покрыть их страстными поцелуями.

– Гони в шею сего целовальника, – велел Григорий Орлов императрице. – Надо, так и я покрою.

Понятовский был остановлен где-то на полпути в Россию. Екатерина посулила, что сделает его королем Польши, но в Петербург – нет, ни шагу! Она писала бывшему любовнику:

«Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей… Знайте, что проистекло едино из ненависти русских к иностранцам… Прощайте же, бывают на свете очень странные положения!»

Эти «странные положения» при Петре III сделали так, что русская армия была поставлена под знамена битого Фридриха – целый корпус Чернышева был в распоряжении короля. Король торжествовал, имея во власти своей такую мощную армию, какова русская! Главный виночерпий на пиру раздоров, король просто хмелел от восторга.

А генерал Чернышев ворчал, как и его солдаты:

– Русские волонтирствовать непривычны. Наемничать Руси не пристало. Испокон веков самим кулаков не хватало, чтобы только за себя да за свои домы биться…

Войска Чернышева стояли под Швейдницем, готовые к штурму – умирать по приказу короля в битве с австрийцами. Сеял дождь. По холмам растекалась чужеземная темнота. Люди были молчаливы и хмуры. Завтра жди новых крестов на полях Силезии…