Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Ввалились к Володею почти одновременно: Васька со своей огрузневшей Нюркой, Потап с Нэной и Фетинья.

«Эх, – подумал Володей, – всех бы наших за этот стол: тятю, Ивана, мамушку!»

– Пей, Гриня, что ж ты? – перебил его мысли Стешкин голос.

Григорий вздрогнул.

Красная скатерть на столе напоминала ему о кострище, в котором дровами были люди. Взмыл в небо красный смерч, оставив чад, запах палёного мяса. Григорию по сей день слышатся отчаянные детские голоса, нос и горло забивает копоть страшного пожарища. Оно погребло под землёй всех, и Ефросинью. Как сказать об этом Стешке?..

Давненько Отласы не собирались за столом. Давненько не веселились, не вспоминали былое. А уж много воды утекло. Одних нет, другие только что родились, третьи подросли. «Бессмертен, бессмертен человек. И все грехи его бессмертны!» – думал Григорий, и тысячи лиц, тысячи смертей и одна огромная, многоликая жизнь текли перед его мысленным взором.

А Володей, встряхивая тяжёлыми чёрными волосами, выводил:

– Ох, беляяя! – первой подхватывала Стешка, спеша обогнать всех, голосом и движением плавных тонких рук создавая невидимый магический круг для себя и Володея. Дескать, мы среди вас, но мы вдвоём. Вы это понимайте.

– О-ох, белляя! – всех насмешив, запоздало повторила Нюрка, давно полюбившая протяжённые русские песни. Смутившись, рванулась из-за стола.

– Сиди, – властно удержал её Володей. – Славно подтягиваешь.

Стешка метнула на него свирепый взгляд.

– А Степанида-то молоньи мечет, – подметил Васька.

– Чо ей метать? Нюра родненька наша... сношка. Так, Стеша?,- глянул Володей.

– Так, – припав к его тяжёлому, как жернов, плечу, покорно повторила Стешка, и песня опять неспешно плыла, а Григорий думал, думал.

«...Доколе казниться буду? Кому – мне аль людям от того легше? Люди не шибко горюют о ближних.

И я б горевать не должен. Я должен смеяться, как Володей. Или – как Васька».

Внушал себе, зная, что не сможет стать иным. Ни один человек не повторит другого, ни один кому-то подобным не станет. И потому вечны на земле неприязнь, дружба, любовь, ненависть, как вечны холод, тепло, вода, огонь... А кто задумает воду сделать огнём – костёр потухнет, вода испарится. И на месте кострища останется серая зола. Так стоит ли убиваться из-за этого? Надо принимать мир таким, каков он есть, смеяться, если хочется плакать, и плакать, когда смешно... Потому что все истинные чувства люди прячут от чужих глаз. И потому простаки обманываются, видя лишь внешнее. «Сумею ли я? Может, попробовать?..» – и Григорий с весёлым, дерзким вызовом посмотрел на родичей и соседей.

А Володей пил, балагурил, обнимал Стешку и Потапа, был виновато-ласков, и эта ласка тревожила Стешку.

«Чо опять взял на ум», – думала она, и голос её постепенно садился, сип, и уж не радовало ни новоселье, ни наплыв гостей.

«Господи, чо он задумал-то?»

Пили долго, дружно пели. Шептались женщины, полные предчувствий материнства. Тосковали лишь двое: Фетинья да Стешка. Григорий понимал каждую из них.

За полночь, выпив всю брагу, мужики утянулись к Потапу. Застолье длилось там до утра. Григорий вернулся рано. Увидав Софонтия Макарова, тихонько прошмыгнул мимо, стараясь не скрипеть ступенями, поднялся в свои «боярские хоромы».

Приподняв творило, слушал мерный сочувственный говорок купца:

- Уж тут судьба, девонька! И мать, и отец твой наказывали не убиваться по ним. Душеньки их щас, поди, у господа в кущах...

«Проболтался!» – ужаснулся Григорий, хотя и сам понимал, что рано или поздно Стешка узнаёт о происшедшем в скиту.

– Тут вот волосики его, – сюсюкая, как с ребёнком, купец вручил медальон. – Огненные у тебя... Благословлял тебя напоследок...

Проста жизнь стала, как в сказке: пришёл сильный человек, умный, начал искоренять зло. При Зиновьеве худо жилось Отласам. Теперь посыпались беды на Гарусовых. Сначала Якова на берёзах разодрали, потом вместе с бешеным воеводой выслали Зинаиду.

И вот сейчас Володей (кто бы поверил!) надавал оплеух Исаю при сыне его приёмном, при Лучке, отправил с Любимом, недавно ставшим отцом, в Якутск. В происходящее плохо верится. Но верь или не верь, а правда – вот она: сидят в избе бывшего ясашника братья Добрынины и Софонтий Макаров. Володей, уже человек начальный, чуть-чуть важничает. Как же, в такие годы над казаками старшой.

– Уж я-то, – опрокидывая чашу за чашой, вещает он степенным и мудрым купцам, – я сроду руку не положу на казну. Что государево, то государево.

– Истинно, паренёк, истинно, – оглаживая куцую бородёнку, соглашается Софонтий, поблёскивая маслеными глазками. – Ты у нас не корыстный. – И вдруг невинно напоминает: – Иван Матвеевич наказывал кому-то самогонщиков поприжать. Не тебе ли, Кирилл Иваныч?

– Чо-то не упомню, – почесал плешь Добрынин. – Может, Васюхе?