Новый Мир ( № 2 2011) - Новый Мир Новый Мир

Герой Анатолия Гаврилова не желает принимать мир таким, какой он есть. Он постоянно устремлен к какой-то запредельной мечте и не соглашается ни на какое снижение, если так можно выразиться, уровня своих запросов. Несоответствие мира выдуманному или же вычитанному в книгах идеалу приводит к полному отказу от мира — и в этом, кстати, у Гаврилова есть нечто гоголевское. В крайней своей точке — либо прекрасное, либо тошнота — это отчетливо выражено в рассказе «Памятные даты». Название рассказа очень точно отражает его содержание, однако памятны все эти даты исключительно тем, что герой «блевал». История «самого запомнившегося» в его жизни начинается следующим образом: «Август. Впервые выпил, слив в рюмку после гостей. Блевал под подушку», — и заканчивается: «Армия. Блевал в житомирских лесах. Потом снова — дома, потом в Якутии, потом в Москве, а совсем недавно — в Хельсинки, в Милане и в Берлине». Прекрасного нет, следовательно, остается одна «тошнота» или же, как ее облегченный вариант, отстраненное наблюдение за несовершенством мироздания. Наверное, такую позицию можно было бы назвать атеистической, если бы не рассказ «Что делать?», в котором проблема бытия Бога признается принципиально нерешаемой: «А вдруг его нет? А вдруг он есть? Нет доказательств, что он есть, но и доказательств, что его нет, тоже нет… Потолок… Мухи… Что делать?» С другой стороны, реальность, в которой обитает герой и в которой ему предстоит находиться также и после смерти, прямо описывается как безблагодатная и богооставленная: «И этот Иисус, если он существует, вряд ли туда придет… не захочет тащиться… Все встанут, а мы будем заседать в каком-нибудь могилкоме… Пусть себе заседают, скажет он, не буду отрывать их от важных дел». Бог, если судить по этому рассказу Гаврилова, раз и навсегда отвернулся от мира, в котором живут его герои. Возможно, именно это порождает и эстетику абсурда, и невозможность коммуникации, и принципиальную фрагментарность авторского восприятия.

Можно ли приравнять этот мир именно к советской реальности? Не думаю. В произведениях Гаврилова можно найти и какие-то приметы постсоветского времени, но они никак не меняют общего тона повествования. Судя по всему, более или менее адекватное отражение современной жизни или же своего восприятия этой жизни писателя не интересует. Он занимается исключительно несоответствием мечты и действительности, некоего идеально прекрасного мира и грубой, злой и крайне некрасивой реальности. И этот разрыв, как мне кажется, не может быть преодолен никогда. Как указывает в своей статье Евгения Вежлян, среди своих предшественников Гаврилов назвал «Платонова, Бабеля, Олешу, позднего Катаева, Т. Манна, Хемингуэя, Маркеса, Борхеса, Джойса, Кафку, Трифонова, Битова, Ю. Казакова, Эренбурга, Астафьева, раннего Белова, Шукшина, Сологуба, Солженицына, Довлатова, Гоголя, Толстого, Чехова, Бунина, В. Ерофеева». Эти имена весьма разнообразны, однако по стилю и проблематике проза Анатолия Гаврилова, на мой взгляд, больше всего тяготеет к русской и европейской литературе 1920 — 1930-х годов. Платонов, Зощенко, Добычин, Замятин, Кафка и отчасти — Хемингуэй действительно так или иначе отразились в его коротких, точных и очень музыкальных произведениях. И именно в этом — в творческом сохранении и возвращении в современную литературу модернистской проблематики — вижу я главную заслугу писателя Анатолия Гаврилова.

Анна Голубкова

[1] См., например, статью Евгении Вежлян «Маргинальный материк (случай Анатолия Гаврилова)» («Знамя», 2010, № 8).

Новая лиричность киногероя

НОВАЯ ЛИРИЧНОСТЬ КИНОГЕРОЯ

А н д р е й    Р о д и о н о в.   Новая драматургия. М., «Новое литературное обозрение», 2010, 128 стр. («Новая поэзия»).

В издательстве «НЛО», практически монополизировавшем творчество Андрея Родионова, вышла очередная его книга — «Новая драматургия», собрание стихотворений, написанных за последние несколько лет.

Прежде чем заняться собственно разбором стихотворений, вошедших в сборник, следует отдельно сказать о его оформлении. Книга Андрея Родионова, как правило, — нечто большее, чем просто текст: в приложении к ней может выйти, скажем, СD с авторским чтением стихов и музыкальным сопровождением (Родионов сотрудничал с электронным дуэтом «Елочные игрушки» и рок-группой «Окраина»). Но даже если никаких современных электронных носителей к книге не прилагается, то уж иллюстрируют ее наилучшим образом — наверное, сказывается образование автора (Родионов окончил книговедческий факультет полиграфического института). А может быть, и работа красильщика способствовала: книжку Родионова «Моро Касл» украсил иллюстрациями коллега по красильному цеху Игорь Спорыхин. На этот раз в качестве иллюстратора выступил известный художник-комиксист Хiхус (Павел Сухих). Получилось интересно: монохромная серо-белая обложка, впечатляющее нагромождение уродцев-персонажей весьма и весьма отдаленно, но все же напоминает оформление книги Корнея Чуковского «Мой Уитмен», выполненное в конце 1960-х годов Виктором Пивоваровым. Литературное творчество этого классика московского концептуализма активно публикуется издательством «НЛО», так что, возможно, перекличка с его работами вовсе не случайна. Разумеется, стили, в которых работают Хiхус и Пивоваров, совершенно различны, и если второй стремился передать величие человеческого духа, обнимающего весь мир с населяющими его тварями, то иллюстрации первого — паноптикум монстров, не всегда даже находящих определенное соответствие в авторском тексте. От Хiхуса можно было ожидать целого альбома комиксов на стихи Родионова, но он предпочел выступить в более традиционной роли дизайнера-иллюстратора. Даже как-то жалко. Стихо-комикс — жанр в принципе редкий и сложный: попробуйте представить в виде комикса Пушкинское «Я помню чудное мгновенье...». Однако Родионов — особый случай. Родионов — поэт-живописец: «небесная твердь в отсыревшей побелке», «её сердце зеркало тайный водоём / все увеличивающийся от весеннего таяния» (здесь и далее сохранена авторская пунктуация. — Ю. Уг. ), «...небо в серебристой чешуе / осыпалось вниз ледяным порошком...». Автор, кажется, уже все продумал за художника, осталось нарисовать. Сюжетные линии и ходы Родионов также уже придумал: его стихотворения — чаще всего действительно маленькие драмы со своим сюжетом, с действием, экспозицией и кульминацией. И все же комикс-эстетика не всегда годится для передачи настроения сегодняшнего Родионова, хотя еще лет семь назад, когда вышла первая книга Родионова — «Добро пожаловать в Москву», она была бы абсолютно органична. Считается, что Родионов стал писать хуже, что ж, отчасти это так. В авторе нет больше той юношеской разухабистости, его стихи больше не сплошной action , не сплошной захватывающий и яркий поток бреда и галлюцинаций, но вместе с тем эмоциональные краски, которые использует Родионов, стали разнообразней и тоньше: в его стихах появилась какая-то светлая печаль: «тихая девушка из ларька / мне продаёт фисташки / я смотрю на девятиэтажные облака / я люблю девятиэтажки», или: «лирочка моя, лирочка / что я с тобой спою? / скрипит на ветру калиточка / в заброшенном страшном раю». Что показательно, внимание здесь переносится с героя на окружающий его мир: это уже не «новая драматургия» и не «новый эпос» — это почти традиционная лирика и почти традиционный пейзаж. Традиционный, но не вполне. В стихах Родионова сохраняется какой-то надлом, что-то трагическое с привкусом абсурда. Образно выражаясь, если в начале 2000-х герои Родионова были пьяны, то сегодня они чаще страдают от похмелья. Иллюстрировать такие стихотворения лучше рисунками, подобными картине Сергея Лучишкина «Шар улетел». Да и сама эта картина разве не близка таким, например, строкам Родионова: «днем тут пусто, все работают, / но можно увидеть, если приглядеться, / в пыльных бетонных боулингах / цветные воздушные шарики детства». Я не хочу проводить параллели между поэтом и живописцем — это сложная задача, да и вряд ли перспективная. Я говорю о другом. Комикс-эстетика — это эстетика портретов и крупных планов. В комиксе всегда есть герой, который должен предстать перед читателем/зрителем во всей красе, он почти постоянно смотрит на зрителя — повернут к нему лицом. Таков же принцип иконостаса — с сакральным человек должен встречаться лицом к лицу, а не смотреть в спину уходящему Христу. Когда-то стихи Родионова и строились по принципу комикса, сегодня же персонаж Родионова все чаще отворачивается от зрителя — он не говорит с нами и не обращается к нам, он смотрит на окружающий его мир и предлагает разделить его взгляд. Главный герой лучшего произведения, вошедшего в книгу, — поэмы, а вернее, цикла стихотворений «Новая драматургия» — не человек, а место, пространство — холодный город Норильск.