Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

Я представлял их варварами-кнехтами, лишенными совести и чести. В то же время часто себя спрашивал: но они ведь люди, жители Европы, — что это за люди, черт побери? Какими категориями права, морали они руководствуются?

В первый день наступления я с любопытством заглянул в один из их блиндажей, чудом оставшийся неразрушенным. Блиндаж был офицерский, с электрическим светом от сухих батарей и небольшой, по-немецки аккуратной печкой. Две походные койки из легкого металла стояли вдоль противоположных стен, постели на них смяты, не заправлены: хозяева, понятно, торопились. На столе среди консервных банок и узких бутылок из-под рома валялись игральные карты; пиковый туз и бубновая дама плавали в мокрых тарелках. На стене, под лампой, приколот старинный, императорского времени, план Петрограда. Справа и слева от него вразброс налеплены порнографические карточки. Карточки тускло отблескивали глянцем, неприличные изображения сливались в полумраке в трясущиеся мутные пятна. В светлом углу, где обычно бывает распятие Христа или портрет фюрера, висела на шнуре печальная марионетка, раскрашенная в желтый, зеленый и карминовый цвета. Концы плетеных ниток свисали к полу. Игрушка в трех местах была пробита пулями. Я представил себе, как это могло произойти. Один, довольно ухмыляясь, дернул ее за веревочку, она на минуту распласталась, другой в этот момент, сидя за столом в противоположном углу, с дубовым хладнокровием всадил в деревянную куклу одну за одной три пули. По всей вероятности, так. Меткость стрельбы на таком расстоянии можно признать безупречной.

И вообще стреляли здесь не редко. К столбу, подпиравшему потолок землянки, бутылочным штопором привинчена книга Гитлера «Майн Кампф». Штопор вонзился в середину слова «Гитлер», а готические буквы «Майн Кампф» слева направо прошиты автоматной очередью. Расстреляно духовное евангелие немцев. Что ж, это может быть симптоматично…

Чем-то гнилым, могильно-тошнотворным пахнуло на меня из этого чуждого мира.

Немецко-русский разговорник и небольшую записную книжку я поднял уже при выходе, под дверью. Разговорник бросил, а книжку взял с собой. В книжке лежали маленькая фотокарточка — какая-то тощая фрау с овечьими кроткими глазами — и сложенная вчетверо старая серая листовка. Я неплохо читал по-немецки. Листовка называлась «Будущее Петербурга», в ней говорилось:

«Командирам группы «Норд» следует знать, что капитуляция Ленинграда не может быть принята даже в том случае, если ее пожелает противник. Такова воля фюрера. Ленинград должен быть превращен в развалины огнем артиллерии и воздушными налетами, а население предоставлено судьбе. У нас нет заинтересованности в сохранении ценностей и населения этого города. Мы не можем рисковать жизнью немецких солдат для спасения Ленинграда от огня и не намерены кормить его население за счет Германии».

На двенадцатый день отвоевали Гатчину. Наша дивизия, пройдя весь путь с тяжелыми боями, стала на отдых и пополнение. Части расположились в городе. Вскоре после боя, направляясь к штабу полка, я проходил от павильона Венеры мимо Большого гатчинского дворца — он еще дымился местами — и встретил такую нелепую картину.

Из черного от копоти подъезда вывалила группа солдат и бросила на тротуар испачканного сажей, оборванного немца.

— Встать! — скомандовал один из автоматчиков.

Немец поднялся — высокий, белобрысый, без погон и знаков различия. Плечи его дрожали. Тот, что скомандовал, яро кинулся к задержанному и влепил ему тяжелую пощечину. Немец устоял. Пока я приблизился, разгневанный автоматчик изысканным хуком нанес пленному удар в подбородок. Немец закачался.

Я крикнул:

— Прекратить немедленно!

— Так это же фриц, товарищ старший лейтенант! — удивились автоматчики.

— Сам вижу — фриц. В чем все-таки дело?..

— Стыдно сказать, товарищ лейтенант. Оправлялся во дворце. В самой красивой музейной комнате. Так и застигли — без штанов, с облупленной задницей. У, некрещеная душа! — солдат сжал кулаки и злобно сплюнул.

Пленного доставили в штаб, тут же приступили к допросу.

Ганс Людвиг Швабе, тридцати трех лет, школьный учитель из Восточной Пруссии, отстал от своих случайно: танк его подбили, он не успел заблаговременно выскочить. Затем, когда бой утих и русские вышли на окраину, Швабе перебрался во дворец. У него хронический катар желудка, в последние дни не лечился, — этим он и объясняет свое поведение в музее.

Говорит, не нацист. Что никогда не восхищался программой этой партии. Многие руководители национал-социалистов ему антипатичны. Но он понимает их, вполне им доверяет, когда речь идет об интересах всей Германии… Так что Швабе не следует принимать за наци. Скорее всего он приверженец доброй немецкой традиции, имеющей вековые корни.

Вошел неожиданно полковник Макаров. Немец машинально встал, принял положение «смирно».

— Рабочий? — спросил полковник у переводчика.

— Учитель, товарищ полковник.

— Учи-итель, — недовольно растянул Макаров. Резко обратился к пленному: — За что воюете, учитель?

Немец пробормотал что-то насчет великой нации, стесненной жизненным пространством, сослался на шикзаль — веление судьбы.

Макаров не стал его слушать, повернулся к нам:

— Плохо лупцуем, товарищи. — У двери прибавил: — По сей день не выбили из них это арийско-тевтонское хамство.

После слов полковника у нас пропал интерес к пленному. Мы отправили его в дивизию.

В бывшем партизанском крае

В Гатчине оставались недолго; едва отдохнули и пополнились, тут же получили приказ — двигаться форсированным маршем на сближение с противником. Через несколько дней, войдя в соприкосновение с его арьергардом, перешли к преследованию.

Это было хорошо организованное параллельное преследование яростно огрызавшегося врага. Он оттягивался к Луге — там, вероятно, готовил нам встречу, — параллельно шли колонны соседнего нашего корпуса, а в хвосте у немцев, не давая роздыху, сминая их заслоны, двигалась наша дивизия. Трудно сказать, кем задавалась скорость движения — отходившим противником или нами. Были дни и ночи, когда ничуть не отдыхали, — шли и дрались, пробиваясь главным образом пешком, — по лесам и заснеженным болотам Ленинградской области. Я поражался собственной выносливости. Все мы поражались.

Неожиданно немцы повернули в сторону. Нам приказали оторваться и продолжать движение прямо, чтобы через сутки или двое выйти навстречу их головным колоннам. Вступили в бывший партизанский край. Немцы, объяснил командир дивизии, как огня боятся встречи с партизанами, — метнулись чуть ли не назад, к Ленинграду.

Что же такое партизанский край? Ни пепелищ, ни разрушений, ни других следов погибельной войны и варварства оккупантов. Этих следов здесь не было. Люди спокойно ходили по улицам, спокойно вели артельное хозяйство, не плакали, не жаловались.

— Как же вы жили? — спросили мы женщину у колодца.

— Так вот и жили — при Советской власти да в родном колхозе. Мужики в отряде, а мы сами управлялись.

— Сами и поля обрабатывали?

— Сеяли и убирали вместе с мужиками. Одни оставались в отряде, другие — работали.

К вечеру мирно задымили трубы, застучали топоры у дровяных сараев, воздух наполнился запахами хлеба, квашеной капусты, жареного сала. Полк остановился на ночлег.

Мы с комсоргом ночевали в избе пожилой крестьянки — два ее сына и невестка (младший еще не женат) были в партизанах, лишь пятилетняя внучка находилась с нею.

Женщина засветила лампу, внучку уложила в постель, стала хлопотать у печки.

— Урожай был добрый, — говорила женщина, — запасли и хлеба и картошки. Осенью грибов насолили уйму. В наших лесах только грибы и водятся. Сена тоже припасти успели. А дрова — вон они, под боком. Хочешь — с корня руби, хочешь — подбирай валежник. Я молочка вам согрею и грибков поставлю. И ветчинки холодной подам. Аль поджарить ее, ветчинку?

Мы попросили поджарить.

— А спать-то где поляжете? Может, на печке не побрезгуете? Тепло там у нас, покойно, клопов и тараканов не было.

Мы согласились отправиться на печку. Хозяйка вышла в сени.

— Удивляюсь, куда мы попали? — прошептал комсорг. — Похоже, и не ждали нас. Первую деревню такую встречаю, где не реагируют на освобождение. Вот чудеса на свете!

— Как же им следует реагировать, по-твоему?

— Ну, плакали, что ли, бы. Или смеялись, как другие люди.

— А мы ведь их не освобождали. Они сами себя освободили. В первую зиму войны освободили.

— Вот это да! Жить в тылу противника, целым районом жить под советским флагом в окружении врага — и не знать, что такое оккупация!..

Лежа на печке после крестьянского ужина, я вспомнил Ленинград зимы 1942 года. По Ладоге только налаживали коммуникации, ленинградцы и армия все еще сидели на голодном пайке, и в эти тяжелые дни партизаны области — как уж умудрились, одним им известно — доставили в город целый обоз продовольствия: более сотни подвод с мясом, мукой и крупой переправили через линию фронта. Мы удивлялись тогда этому предерзкому подвигу, а я силился представить, где, за какими лесами и горами они обитают, такие отважные люди. Где обитают и как уживаются с немцами. Неужели совершенно им не подчиняются? Герои? Безусловно. Они рисовались мне людьми беззаветной храбрости, строгой морали и непреклонной воли…