Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Адаптационистская программа не нуждается в психологической метафоре, чтобы обосновать принцип максимизации полезности. У этой теории есть процесс естественного отбора, и его результат, адаптация, и есть, по определению, максимизация полезности. Освобожденный от психологической метафоры, «производственный отдел» адаптационистской программы может свободно исследовать настоящие проксимальные механизмы, понуждающие религиозные группы действовать как адаптивные единицы. Возможно, Человек экономический появится как заключительный ответ, а возможно, и нет.
Как нам следует начать понимать механизмы, непосредственно дающие религиозным группам действовать так, как они действуют? Необходимо понять, можно ли принимать за чистую монету все, что говорит о верованиях традиционное религиоведение. Эванс-Притчард, критиковавший Дюркгейма в иных отношениях, воздавал ему должное за проникновение в «психологический фундамент религии: искоренение самости, отрицание индивидуальности, отказ наделять ее смыслом и даже правом на существование – и позволение ей существовать лишь как часть чего-то более великого, нежели самость, и отличного от нее». Разумеется, даже без ученых уровня Дюркгейма или Эванс-Притчарда мы можем удостовериться в этом: истинность приведенного выше высказывания можно уяснить напрямую из бессчетных религиозных текстов и из учений религиозных наставников, от Будды до Кальвина.
Теория многоуровневого отбора позволяет нам объяснить этот психологический фундамент религии как он есть – как один из наиболее важных проксимальных механизмов, которые развились для того, чтобы группы могли действовать адаптивно. Группа людей, которые отреклись от своеволия и без устали работают на высшее благо, как группа преуспеет намного лучше, чем в том случае, если бы каждый в ней преследовал только свои частные интересы – но так будет лишь до тех пор, пока высшее благо совпадает с благополучием группы. И религии почти постоянно связывают это высшее благо с благоденствием сообщества верующих – будь то хоть современная Церковь, хоть этническая группа, для которой религия неразрывно слита с другими аспектами культуры. Религия – это столь древняя черта нашего биологического вида, что мне очень легко представить способность к бескорыстию или страсть быть частью «чего-то большего» одной из составляющих нашего генетического и культурного наследия. Бескорыстие всегда считалось неразумным только из-за «проблемы безбилетника». Как мы уже видели много раз, стремление «проехаться задаром» – проблема решаемая. Отказаться из-за нее от бескорыстия? В ретроспективе это покажется чрезмернейшим упрощением за всю историю человечества. Впрочем, проблема есть, а значит, религию не основать на одном только безусловном бескорыстии. Религия и есть бескорыстие – но с определенными условиями. Мой анализ кальвинизма был попыткой описать истинную психологию и культуру религии, а также эти ограничивающие условия.
Бескорыстие неимоверно важно для религии, и это помогает объяснить, почему религиозные люди сами часто отрицают его утилитарную природу. Альтруизм психологически парадоксален: те, кто меньше всего о себе заботится, преуспевают больше всех, при условии, что живут среди единомышленников. Чтобы получить приз личного благополучия, нужно бежать от него как можно дальше. В принципе, психологический эгоист мог бы это понять и трудиться не покладая рук на благо других, доводя свою выгоду до максимума. Но на деле гораздо чаще лучше полностью отказаться от принципа психологического эгоизма, оставить своеволие и признать первостепенной ценностью благополучие других. Именно поэтому не удивляет, что некоторые верующие отвергают даже мысль о том, будто религия повышает их собственное благосостояние как рядовых членов общины: сами-то они к такому не стремятся, и даже наоборот!
И равно так же зачастую слышно, что религия не просто помогает другим, а заходит гораздо дальше. В своей прославленной и вдохновенной истории мировых религий Смит (Smith [1958] 1991) не раз повторяет, что религия делает общину совершенной, но сама религия гораздо превыше общины. Это утверждение может быть истинным на проксимальном уровне, но не на ультимальном. Любовь и служение совершенному Богу мотивирует намного сильнее, чем любовь и служение несовершенному ближнему. Мать Тереза могла неустанно трудиться ради бедных Калькутты отчасти потому, что видела Бога в их изуродованных телах (Kwilecki and Wilson 1998). Но все же такие возвышенные чувства, вероятно, развились как биологически, так и культурно именно благодаря своим утилитарным последствиям. То же самое можно сказать и о романтической любви. Влюбленные пары не думают: «Вот мой лучший шанс выжить и оставить потомство», – но возможно, восхищение, испытываемое ими, развилось именно для этих целей. Да, я понимаю: и влюбленные, и верующие могут одинаково воспротивиться тому, что «повозка» утилитарности запрягается впереди психологической «лошади», и я еще поговорю об этом в главе 7.
Подведем итог. «Производственный отдел» адаптационистской программы принимает традиционные религиозные верования в некоторых аспектах (отказ от своеволия), но ставит их под сомнение в других (утилитарная природа религии как ее первопричина). А вот чего он не делает точно: он не втискивает психологию религии и ее культуру в узкое понятие эгоистичной максимизации полезности. Напротив,