Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Голдхаген, конечно, прав в том, что со временем в обращении с советскими пленными произошли перемены, тогда как отношение к работникам-евреям почти не менялось. Но это всего лишь показывает, что, несмотря на институциональную инерцию и первоначальное нежелание отказываться от привычного поведения по отношению к советским военнопленным, в конечном итоге в обоих случаях возобладало подчинение государственной политике. Из этого не следует, вопреки мнению Голдхагена{655}, что разная судьба славян (на примере советских военнопленных) и евреев объяснима в первую очередь различием в культурно обусловленном отношении к этим двум группам жертв. Действия немцев привели к гибели примерно 2 млн советских военнопленных в течение первых девяти месяцев войны – это гораздо больше, чем количество погибших на тот момент евреев. Смертность в лагерях военнопленных была намного выше, чем в польских гетто до начала реализации «окончательного решения». Тот факт, что нацистский режим изменил свою политику в отношении евреев, решив убить их всех, и в отношении советских военнопленных, решив не морить их голодом, в большей степени свидетельствует об идеологии, приоритетах и навязчивых идеях Гитлера и нацистского руководства, чем о мироощущении всего немецкого общества. Ошеломляюще высокая смертность среди советских военнопленных в первые месяцы заставляет думать, что нацистский режим смог бы мобилизовать обычных немцев на убийство бессчетного количества военнопленных, если бы это по-прежнему было его целью. То, что советские военнопленные продолжали массово умирать вплоть до весны 1942 года, показывает, что невозможно мгновенно отключить задействованные в процессе убийств ведомства и заставить их персонал изменить свое поведение даже после того, как изменилась государственная политика.
Одним словом, существует целый ряд возможных переменных – государственная политика и устоявшиеся образцы поведения, а также культурно обусловленные когнитивные образы, – каждая из которых играет свою роль. И, говоря о различиях в отношении немцев к евреям и к неевреям, Голдхаген не учитывает в полной мере множество возможных причинных факторов. Настаивая на том, что «единственными» адекватными рамками является сложившийся у немцев когнитивный образ еврея, он опирается прежде всего на подчеркиваемую им жестокость исполнителей.
Однако аргумент, апеллирующий к беспрецедентной, исключительной жестокости по отношению к евреям, вызывает сомнения по двум причинам. Во-первых, утверждение Голдхагена о ее исключительности основано скорее на эмоциональном воздействии его повествования, а не собственно на сравнении. Он дает множество ярких и леденящих душу описаний жестокости немцев по отношению к евреям, а затем просто заявляет онемевшему от ужаса читателю, что такое поведение беспрецедентно. Если бы это было так на самом деле! К сожалению, рассказы об убийствах, совершенных румынами и хорватами, сполна демонстрируют, что эти коллаборационисты не только не уступали немцам в жестокости, но нередко и превосходили их. И это если отбросить огромное количество примеров, не связанных с Холокостом, – от Камбоджи до Руанды.
При этом Голдхаген преуменьшает жестокость нацистов по отношению к другим своим жертвам, в частности к немцам-инвалидам, убийства которых якобы проводились «хладнокровно», «безболезненно» и не сопровождались ликованием{656}. Тем не менее именно пациенты психиатрических лечебниц стали первыми жертвами расстрелов команды Эйхмана еще до изобретения мобильных душегубок и газовых камер, а малолетних детей часто просто переставали кормить и оставляли умирать от голода. Кричащих, разбегающихся пациентов ловили и волокли к поджидавшим их автобусам. А в Хадамаре убийцы устроили веселую вечеринку, чтобы отметить важную веху – 10 000 жертв!{657}
Во-вторых, Голдхаген как само собой разумеющееся утверждает, что подобная жестокость может объясняться только сложившимся образом еврея, специфическим для немецкой культуры{658}. Он совершенно прав в том, что жестокость Холокоста – оставившая столь яркий след в памяти выживших – так и не стала предметом пристального внимания ученых, но это не означает, что его собственные необоснованные утверждения относительно мотивов преступников верны. Что интересно, красноречивый свидетель Холокоста Примо Леви по крайней мере отчасти соглашается с Францем Штанглем, печально известным комендантом Треблинки, выдвигая иное, чисто функциональное объяснение жестокости преступников. Суть его в том, что тотальное обесценивание и унижение жертвы способствовало ее расчеловечиванию, что в свою очередь было важнейшим элементом подготовки к преступлениям. Требовалось «привести в нужное состояние тех, кому предстояло лично реализовывать эту программу. Сделать их способными делать то, что они делали». Но мы, как и Леви, с разочарованием понимаем, что такое объяснение само по себе если и не целиком неверно, то по меньшей мере недостаточно. «Это объяснение не лишено логики, – продолжает он, – но оно вопиет к небесам; вот единственная польза от бесполезного насилия»{659}.
И действительно, слишком много примеров жестокости не помещается в рамки чисто функционального объяснения. Фрэд Кац предпочел другой подход. Он утверждает, что возникающая в атмосфере убийств «культура жестокости» является «мощным феноменом», удовлетворяющим множество потребностей – зарабатывание личной репутации и повышение мнения о себе в глазах товарищей, избавление от скуки, ощущение праздника и веселья, артистизма и оригинальности – тех, кто щеголяет своей беспричинной и изобретательной жестокостью{660}. Но нерешенным остается еще один вопрос, на который нельзя ответить простой констатацией: является ли культура ненависти необходимой предпосылкой для возникновения подобной культуры жестокости? Голдхаген поставил очень важный вопрос. Я не уверен, что на сегодняшний день нам удалось найти на него удовлетворительный ответ.
Давайте обратимся к другому сравнению – как с евреями обращались немцы и не-немцы. Чтобы оно удовлетворяло принятым в социологии научным стандартам, поведение немцев нужно сравнивать с полным набором или хотя бы с объективной случайной выборкой из представителей стран, вовлеченных в реализацию «окончательного решения». Вместо этого Голдхаген в качестве образца для сравнения выбирает датчан и итальянцев. Такой выбор не является ни случайным, ни объективным{661}. Разумеется, ведь этот его выбор всего лишь ставит вопрос о сравнительной редкости примеров соучастия датчан и итальянцев на фоне способности немцев находить себе соучастников почти по всей остальной Европе. Это не демонстрирует, что немцы обращались с евреями с
