Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

(например, от расы, религии, культуры или окружающих условий). Он варьируется по степени озабоченности им или по тому, какое место он занимает в сознании своего носителя, т. е. насколько важным он является для самого антисемита. Он также варьируется по степени ощущаемой антисемитом угрозы{622}. Тот факт, что антисемитизм может варьироваться, предполагает, что он изменчив во времени так же, как изменчиво любое или все из названных измерений, и кроме того, он может существовать в бесконечно разнообразных проявлениях. Мне кажется, что, даже когда речь заходит об одной стране, такой как Германия, мы должны говорить и думать во множественном числе – об антисемитизмах, а не об антисемитизме.

Однако та концепция, которую Голдхаген на самом деле берет на вооружение, дает противоположный эффект. Она стирает все возможные различия и подводит все проявления антисемитизма в Германии под одну категорию. Все те немцы, которые воспринимали евреев как иных и оценивали эту инаковость как нечто негативное, что должно исчезнуть – путем ли смены религии, ассимиляции, эмиграции или уничтожения, – классифицируются как антисемиты-элиминисты (сторонники элиминации, т. е. истребления), даже если согласно ранее представленной Голдхагеном модели они отличались друг от друга в том, что касается причины, приоритета и интенсивности. Такие различия, разумеется, существуют, но в любом случае они не являются сколько-нибудь значимыми для анализа, так как, по Голдхагену, вариации элиминистских решений вопроса «имеют тенденцию перерастать» в истребление{623}. Используя такой подход, Голдхаген от разнообразия антисемитских проявлений в Германии плавно переходит к единому элиминистскому антисемитизму, который подобно злокачественной опухоли естественным образом перерос в истребление. Итак, вся Германия была «единодушна» с Гитлером в том, что касается справедливости и необходимости «окончательного решения еврейского вопроса».

Если все же попытаться использовать аналитическую модель, предложенную Голдхагеном, вместо той концепции, на которую он опирается на самом деле, то что в таком случае можно сказать об изменчивом спектре антисемитизма в германской политической культуре и его роли в Холокосте? И с чего следует начать?

Давайте начнем с истории Германии XIX века, а точнее с различных толкований предполагаемого «особого пути» Германии, или Sonderweg. Согласно традиционному социально-структурному подходу, неудавшаяся либеральная революция 1848 года в Германии помешала началу одновременной политической и экономической модернизации. В последующем докапиталистические высшие классы Германии сохранили свои привилегии в рамках автократической политической системы, в то время как деморализованные средние классы согласились довольствоваться благосостоянием, достигнутым в ходе стремительной экономической модернизации, воссоединением нации, чего они не смогли добиться собственными революционными усилиями, и в конечном итоге стали жертвами манипуляций со стороны набирающего силу «социального империализма»{624}. Согласно культурно-идеологическому подходу, искаженное и неполное восприятие идей Просвещения некоторыми немецкими интеллектуалами, а затем и охватившее их отчаяние от наблюдений за все более шатким и разлагающимся традиционным миром привели к последовательному отрицанию либерально-демократических ценностей и традиций, с одной стороны, и к выборочному примирению с некоторыми аспектами современности (такими как современные технологии и прагматическая рациональность) – с другой. В итоге возникло то, что Джеффри Херф обозначил как специфически немецкий «реакционный модернизм»{625}. Третий подход, представленный Джоном Вайссом и Дэниэлом Голдхагеном, постулирует существование немецкого «особого пути», который рассматривается в аспекте исключительной широты и вирулентности немецкого антисемитизма, хотя первый автор, в отличие от второго, допускает существование оттенков и аккуратно локализует очаги этого антисемитизма в популистских политических движениях и отдельных группах политической и научной элиты Германии конца XIX века{626}.

Мне кажется, что интерпретация антисемитизма в Германии конца XIX века как «культурного кода», о чем писала Шуламит Волков, представляет собой замечательный синтез основных элементов этих различных, но не всегда взаимоисключающих представлений о немецком «особом пути»{627}. Немецкие консерваторы, занимавшие в нелиберальной политической системе доминирующее положение, но при этом чувствовавшие, что обусловленные модернизацией перемены начинают все сильнее угрожать их ведущей роли, связывали евреев со всем, чего они опасались, – с либерализмом, демократией, социализмом, интернационализмом, капитализмом и экспериментами в области культуры. Провозгласить себя антисемитом означало заявить о приверженности авторитарным и националистическим взглядам, протекционизму, корпоративизму и культурному традиционализму. Волков делает вывод: «К тому времени антисемитизм оказался тесно связан со всем, за что выступали консерваторы. Постепенно он становился неотделим от их антимодернизма…» Но, включив в свою повестку тему антисемитизма, которую консерваторы заимствовали у популистских политических партий, целиком сосредоточенных на нем, и обратившись за поддержкой к псевдонаучным и социал-дарвинистским расовым теориям, консерваторы тем самым согласились использовать для защиты реакционного порядка то, что само по себе носило отпечаток модернизма (подобно тому как одновременно они приветствовали строительство военно-морского флота).

К рубежу столетий немецкий антисемитизм, все более расовый по природе, уже стал неотъемлемой частью консервативной политической платформы и глубоко проник в университеты. Степень его проникновения в политику и государственные институты была выше, чем в западных демократиях, таких как Франция, Великобритания и Соединенные Штаты. Но это не означает, что в Германии конца XIX века антисемитизм полностью доминировал в политической сфере или в мире идей. Консерваторы и партии с антисемитской повесткой в совокупности представляли собой меньшинство. Для принятия дискриминационных законов против католиков в прусском ландтаге в 1870-х годах удалось собрать большинство, и то же самое повторилось в 1880-х годах в рейхстаге с законами против социалистов, но эмансипация немецких евреев, составлявших менее 1% населения и вряд ли способных защитить себя от объединившейся в иррациональной враждебности к ним Германии, так и не была отменена. Если представители левого политического спектра не демонстрировали филосемитизм в той же степени, в которой правые были антисемитами, то прежде всего потому, что для левых тема антисемитизма вообще не была сколько-нибудь актуальной, не находила себе места в их классовом анализе, а вовсе не потому, что они сами страдали антисемитизмом.

Но даже для откровенно антисемитски настроенных консерваторов еврейский вопрос не стоял на первом месте. Предположить, что они считали евреев более опасной угрозой, чем Антанта за рубежом или социал-демократия внутри страны, означало бы серьезно исказить факты. И если даже, по мнению консерваторов, евреи не были ни первоочередным вопросом, ни главной угрозой, то остальной части немецкого общества это касалось еще меньше. Как отметил Ричард Леви, «можно достаточно убедительно доказать, что большую часть времени [евреи] практически не интересовали большинство немцев. Помещать их в центр немецкой истории XIX и XX веков – это крайне непродуктивная стратегия»{628}.

Для некоторых немцев евреи, конечно, были первоочередной проблемой и главным источником опасности. Антисемитизм немецких консерваторов на рубеже столетий хорошо подходит под определение «ксенофобского» антисемитизма, данное Гэвином Ленгмюром: негативный стереотип, составленный из набора утверждений, не описывающих реально существующее еврейское меньшинство, а скорее символизирующих самые разные