Духов день - Феликс Максимов

  Кавалер глаза кулаками придавил, во рту медный привкус закислился, будто фальшивую монету прикусил.

  Не хотел слушать, а слушал кондратовы бредни:

  -... Сильней земли ничего на свете нет. Чтобы сильным быть, нужно пожрать всех её деток, все, что на земле растет. Оттого и могуча степная саранча, что пожирает урожаи на корню... А! Кто здесь... Богородица дево радуйся! Благодатная Марие, я с тобою! Благословенна ты в женах и благословен Плод чрева твоего! Яко меня родила еси, спасителя душ ваших.

  И навстречу то ли молитве, то ли раешной срамной скороговорке, распалась надвое кружевная завеса над яминой.

  Медленно запели и отступили братья и сестры, будто первую пенку сдунули с кипяченого молока.

  Из ямы поднялась женщина. Розовая. Большая. Голая.

  С черным треугольником каракульчи между ляжек.

  Колыхнулись колоколами груди с земляничными сосцами.

  Взметнулись над головой полные руки - а в ладонях - лежало большое решето, полное сушеных плодов - тут и яблочные дольки и султанский изюм и пареные пшеничные зерна и бурмитская крупа и первый щавель и тонкая, бледная еще морковь и петрушка.

  Ничего не было важней этой женщины.

  Бедра тяжелы, нежны и влажны, плотской силой налиты.

  Все слова и мысли меркли перед ее материнской наготой, грозной и ясной.

  Волосы рыжие - медным потоком окутывали ее спину до крестца.

  Но лицо ее было скрыто белым платком с вытканным на нем серебряным лебедем, воздевшим серпообразные немилостивые крылья и узор по краям платка- маски с прорезями глаз так искусно исполнен был, что голова кружилась от морозной вязи.

  В ленивом плясе выступила из-под земли женщина с решетом и пошла, плоско, по крестьянски ступая, по рядам братьев.

  Все перед ней валились на колени, прятали головы в ладонях. А она смеялась, отдувала от лица платок и осыпала согнутые спины свои дары.

  Что кому выпадет - яблочко ли, изюмина, болгарский чернослив, то и уродится грядущей осенью.

  Кавалер опешил, глаза зажмурил от стыда и острой неуместной радости.

  Но тут же не выдержал и все-таки подсмотрел... Как в мощи своей неспешно приближается женщина.

  Казалось ему, что содрогается земля под ее насмешливыми шагами. Ближе. Ближе.

  Овеяло его рыжими волосами большой бабы. Выше его на голову вымахала решетница, где только такую нашли... гренадершу.

  Не могу. Тошно. Душно. Хочется...

  "Ловят меня, ловят!" - головная боль снова подо лбом взбесилась, в глаза белостай вломился, ослепил когтистым сиянием.

  - К черту! - крикнул Кавалер и бросился прямо в сплетение яблоневых ветвей, в хлесткие ленты, под ногами опрокидывались и крошились хрупкие посудины с намоленной водой.

  Только у воротных столбов отдышался, прозрел. Неуклюже, сглатывая кислую слюну, пошел вниз по трудной дорожке, прочь от пасеки...

  Руками взмахивал, теряя равновесие, все рябило перед глазами, все виделась заревая розовость огромного тела и смешливые печати сосцов на плодоносной страшной плоти... И рыжие пряди на ветру. Злая позолота. Змеи шемаханские.

  - Куда? - окликнула сзади женщина - А своё-то забыл, растяпа. А я тебе не раба, чтобы подбирать.

  Кавалер обернулся, отвел прядь кудрявую от глаз.

  Стояла в воротах против солнца рослая босая баба с закрытым лебединым платом лицом. Уже успела одеться в белую рубаху, расшитую бисерными венецейскими каплями. Заплетала, перекинув через левое плечо рыжую бесстыжую косу голубой лентой. А у ног ее валялись два деревянных окованных ведра с Ксениного двора.

  - Заждались тебя, поди, с водицей... Ну, не бойся. Подойди. Возьми свое.

  - Кого мне бояться? - заносчиво оскалился Кавалер, - Бабы что ли...

  - А хоть бы и бабы - мирно сказала женщина, устало провела по незримому лицу под завесой. Равнодушно смотрела сквозь глазные прорези, как Кавалер поднимается по глинистому склону, как срыву подбирает пустые ведра. Увидела, что руки его заняты и тронула было теплыми пальцами под подбородок. Всего миг оставался до прикосновения, вздохнула женщина нежно:

  - А ресницы то длинные... звенят...

  - Не тронь, - отбил локтем ее руку в полете Кавалер.

  - Не буду... Ты приходи. Я жду.

  - Вот еще. - Кавалер перехватил поудобней ручку ведра, пошел вниз, как пьяный, с упрямством, распорол о сучок ветляной рубашку на плече и даже не заметил.

  - Вернешься... Держи свой ум во аде и не отчаивайся. - уж и вовсе неслышно шепнула женщина и отступила в накопившуюся к вечеру по садовым низам сутемь.

  Скрипнули петли и наглухо захлопнулись ворота пасеки.

  Голубой вечер стал. Замлела на востоке пустая звезда. Далеко внизу, в овраге гулко брехала и грызлась собачья свадьба.

  Все успел Кавалер, и воды набрал в источнике и придумал, что соврать, да не пригодилось.

  Ксения Петрова мельком посмотрела на него, растрепанного, одичавшего за долгий летний день, с полными ведрами мятной звездной воды.

  Кивнула в сенях, куда поставить, только одно сказала, кивнув на накрытый во дворе стол под открытым небом Подмосковья:

  - Тебя за смертью посылать. Садись. Я ужин собрала.

  - Не надо... не могу есть.

  - Ясно. - Ксения ушла в дом, и уже из за двери мстительно обещала - Вернется отец - все скажу.

  Кавалер сел на последнюю ступеньку домика карлицы, впился пальцами в кудри и готов был провалиться сквозь эту холодную козью крыжовенную землю, в лопухи, во мхи, в щелочки поленицы у венца пятистенки.

  - Ты где был? - спросила Рузя. Как всегда из ничего соткалась.

  Маленькая... Глоточек лунный, молочный. Девочка. Присела на корточки, пыталась в лицо заглянуть. Отворачивался.

  - Не хочешь - не рассказывай. Смотри, что я сделала. Это твой журавлиный подарок. Приворот.

  Подняла девочка тонкую руку и увидел Кавалер на запястье ее - черный с белым браслет, сплетенный из прядей волос - ее и его.

  Так больно и крепко переплелись волосы, что и огнем и железом не разнимешь, даже если захочешь.

  Кавалер кашлянул , притянул девочку к себе за подол, толкнулся лбом невесть куда, в нее, в малую, в белую... В трепет, в лепет, в сквозную свирельную кость...

  Только и сказал ей:

  - Рузенька...

  А больше ничего.

Глава 25 Буй-волк

  На заре пришел Марко Здухач в горницу рыжей скопческой Богородички.

  Толкнул дверь, запертую изнутри на засов, подалась дверь бесшумно и легко отворилась, да не на себя, как всегда, а от себя.

  Господи!

  Девка рано не спала, жгла сальный огарок на подоконнике, от нечего делать плела кружево, увидела гостя, смешала от испуга коклюшки и нити, испортила узор.

  Озлилась:

  - Напугал, черт страшный! Чего тебе еще?

  Здухач молча поставил перед ней кувшин, обмотанный по горлу промасленным холстом.

  - Готово. Спрячь в погреб, зелье холод любит.

  Медовый дух по горнице пошел, хорошо так.

  Богородичка было потянула холст, понюхать ближе, но Здухач прикрикнул:

  - Не смей. Не для тебя сварено.

  - Так уж и не смей. А если он меня первую отпить попросит?

  - И отпей. Чай не отрава. Да только языком лизни чуток и заешь хлебом - только щеки загорятся, и мокро станет в щели, язык развяжется, а больше никакого урона. Ну, потом водой с серебра умоешься, отопьешься, пару дней попостишься и айда гулять, отмучилась.

  - Как? - Богородичка под покровцем на лице вздохнула от испуга и любопытства по-кобыльи, поджала ножки на скамейке.

  -Да я не про могилу, глупая ты девка - вдруг опечалился Марко Здухач, косу свою черную, кровяную, пожевал и присел на подоконник, нахохлился, как ворон на дорожном кресте - Ты жить будешь долго. Вижу. В глаза мне плюнь, если лгу. Дело нехитрое, видеть такое. Ты руку запястьем к себе поверни и сама глянь. - Богородичка подчинилась, посмотрела на запястье полное и белое, - Ну, что видишь?

  - Ничего.

  - То-то. Если жилы близко прилегают и не видно, как живчиком кровь под кожей колотится, значит помрешь в глубокой старости с миром.

  Удивлялась девка - не поймешь, молод или стар, ишь, рожа чуднАя, чернявая, нос перебит в давней драке. Выговаривает не по нашему, вроде чисто, но певуче и с четким чарованием, будто не по русски, а во сне.

  Поган, да не цыган.

  Душно в горнице, а он в овчину закутан, препоясан красным кушаком с бляшками.

  И не сапоги, не лапти на нем - кожаные отопки-постолы, высоко обмотанные шнуром по ноге. Пасечники и девушки - пегие кукушечки побаивались Марко, обходили десятым кругом его покосившуюся избенку-конуру с одним треснувшим окошком, но уважали очень.

  Зато кони и змеи любили его.

  Для змей по летней поре он оставлял на пороге избенки деревянную миску с молоком. А для коней носил в поясной сумке корки да морковки, и какого коня оделит, станет тот конь сиять, будто вылоснили его шелком.

  Голова горделива, очи с огненными струйками, норовистый, неустанный, кобылий разбойник.

  Слышала Богородичка, что прибился Марко Здухач к батюшке Кондрату в Малороссии много лет назад. То ли серб, то ли угрин, то ли болгарин, Бог весть. По русски ни аза не знал, только скалился, на горячих камнях под чугунным колпаком ловко пек лепешки и жирную баранину со всякой овощью. Поначалу так и числился он в пасечном трактире поваром, потом освоился, на вольный корм перешел, занялся тайными делами, о которых спрашивать грешно.