Берта Исла - Мариас Хавьер

Итак, годы шли и шли, и с каждым прошедшим месяцем смерть Томаса становилась все более очевидным фактом – как до, так и после оформленных свидетельств о смерти, которые обрекали его на небытие в глазах окружающих. Но то, что ты видишь, читаешь и слышишь, трудно выкинуть из головы. Можно быстро забыть какие-то повороты сюжета, не говоря уж о мелких деталях подобных историй, как настоящих, так и выдуманных, но тем и другим было легко между собой сравняться, по мере того как их помещали в хранилище времени. И тем не менее, когда нам их рассказывают, они закрепляются в изгибах или закоулках нашего воображения или на его границах. Они становятся частью усвоенного нами, а следовательно – и частью возможного. И хотя я была уверена, что Томас никогда не появится подобно Шаберу или Мартину Герру, мне трудно было перестать рисовать в уме расплывчатые и смутные картины его возвращения, особенно когда чувствовала себя совсем одинокой.

                                           Безразличие… Бесплодное между живой и мертвой крапивой, Похожее на живых, как смерть на жизнь… —

снова вспомнилось мне. А еще я шепотом или про себя произносила вот эти строки, соответствующие моим отчаянным мечтаниям:

Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите — Они приходят и нас приводят с собой.

И тем не менее за эти годы я не пала духом, не оцепенела, не стала ко всему безучастной. Иногда я принималась вести какие-то игры со своим отчаянием, но не ради удовольствия, а просто потому, что оно накрывает всегда неожиданно, хотя я не погружалась в него с головой и не ставила своей целью хранить верность тому, кто никогда не вернется. Весьма скоро я стала считать себя вдовой во всех смыслах этого слова – мало того, я и почувствовала себя вдовой. Поэтому развеяла окружавший меня туман, подняла глаза и огляделась по сторонам, готовясь начать все сначала, как обычно говорят о тех, кто хочет найти себе нового спутника жизни после утраты супруга или после неудачного опыта, то есть после несчастливого, рутинного, унизительного или мучительного брака. Но мой случай был другим. В моем случае я была убеждена в правильности сделанного в юности выбора, просто мой муж вел себя как призрак или как доктор Джекил, внося в нашу жизнь слишком большие дозы тайн, страданий и непонятной отравы, накопленные вдали от меня, – слишком часто мы с ним расставались, пока не расстались окончательно. После этого я не захотела превращать мою постель в “ложе печали”, а если она чему-то подобному иногда уподоблялась, то вопреки моей воле. В ней побывало несколько мужчин, первым из них – и раньше других – Тупра; это случилось один-единственный раз, хотя я не отказалась бы видеть его там и почаще, несмотря на пробежавший между нами холодок – не знаю, кажущийся или намеренный – и его вполне предсказуемую скрытность. Прочие мужчины тоже не задерживались там надолго, и никто не остался навсегда – по разным причинам, а точнее, непонятно почему, и никто не заменил мне Томаса. Каждый раз я рассчитывала на длительные и прочные отношения – и с нелепым коллегой по университету, другом моей подруги, который слишком самоотверженно принялся за мной ухаживать, и с врачом моих детей, и с англичанином из посольства, где служил Томас, – однако никакой длительности или прочности у меня ни с одним из них не получалось, то есть связь ни разу не протянулась хотя бы год или чуть больше года, обычно хватало нескольких месяцев, а ведь месяцы заканчиваются и сменяют друг друга с немыслимой быстротой, даже те, которые ты проводишь в одиночестве, которые наполнены болью и кажутся вечными и нескончаемыми, даже они быстро утекают и мгновенно остаются в прошлом.

Один из тех мужчин бросил меня, едва я проявила к нему чуть больше душевного тепла: он испугался, так как решил, будто мной движет корыстный интерес и я, что называется, хочу его заарканить; его пугали мои дети – а вдруг придется взвалить на себя заботу о них, если он слишком долго будет оставаться рядом со мной, хотя бы только в силу привычки, и едва физическое влечение стало у него остывать или он в какой-то мере утолил его, как пылкие изъявления чувств сменились прохладными приветствиями – простым наклоном головы при встречах в университетских коридорах. Идиот! Другой очень быстро надоел мне, поскольку был из тех молчаливых обожателей, которые не могут поверить своему счастью, если женщина вдруг обратит на них внимание и они получат то, о чем и мечтать не смели. Они до ужаса боятся лишиться этого подарка судьбы и становятся обидчивыми и деспотичными, ждут, что их вот-вот прогонят, чувствуют себя недостойными любви и во всем видят приметы пренебрежения и близкого конца. И тем самым, разумеется, этот конец приближают, поскольку трудно выносить рядом человека робкого и закомплексованного, которому кажется, будто он попал в рай или видит чудесный сон. А я не хотела быть сном, не хотела быть предметом слепого поклонения даже в самых обычных и тривиальных ситуациях. Я избавилась от него тактично и с добрыми словами, ведь он не сделал мне ничего плохого, просто был до отвращения приторным, а в постели вел себя нервно и церемонно, словно я была хрустальной вазой или хуже того – почти богиней.

Врач, лечивший моих детей, слыл весельчаком и не скупился на комплименты, он сразу внушал безусловное доверие и легко давал понять, что ты попала в очень надежные руки, а мне было нетрудно убедить себя в этом, поскольку случаются периоды, когда возникает острая потребность хотя бы в иллюзии защиты и опоры. В отличие от предыдущего поклонника, доктор держался раскованно и любил пошутить, наверняка был бабником, и меня посещали подозрения, что я не единственная мамаша его маленьких пациентов, с которой он имел столь удобную связь: визиты чуть удлинялись, и под конец награда выплачивалась натурой, скромная и быстрая награда (мы никогда не снимали одежды), достаточно быстрая, чтобы дети не задались вопросом, куда это подевались мама с доктором. Покидая наш дом, он непременно заглядывал в комнату к больному, прощался и при этом рассказывал смешную историю или читал тут же сочиненный стишок (маленькие дети обожают стишки). Но он был слишком неуемным, чтобы долго оставаться на одном месте. И после недавно пережитого развода хотел сполна насладиться периодом абсолютной свободы. Я решила прекратить наши отношения, поскольку, как уже говорила, мечтала об определенной стабильности. Пришлось просить, чтобы он порекомендовал мне для моих детей вместо себя кого-нибудь из своих коллег, иначе мы бы никогда не выбрались из этого круга: когда он появлялся у нас с фонендоскопом на груди и чемоданчиком в руке, я просто не могла сказать ему нет. Мое решение он выслушал без восторга, но согласился с ним и понял меня. “Если ты вдруг передумаешь, – сказал он, – я всегда буду в вашем распоряжении.

Днем и ночью, в любое время – и если кто-то из детей заболеет, и если оба будут здоровы”.

Что касается англичанина, то связь с ним была самой долгой – она растянулась на одиннадцать месяцев. Он был человеком спокойным и довольно замкнутым, чутким и заботливым, но своей заботой мне не докучал, был немногословным, не очень интересным и тем не менее обладал поразительной способностью в постели заражать меня своей неуемной пылкостью: я мгновенно забывала все, что со мной произошло до этого и вообще почти все свое прошлое, и каждое наше соединение воспринимала как первое. Не как первое именно с ним, а вообще как первое, словно я возвращалась в те времена, когда еще не знала мужчин. Беда была в том, что в остальное время он, наоборот, подталкивал меня к воспоминаниям: к сожалению, он работал там же, где прежде работал Томас. Мало того, именно этот человек занял место Томаса в посольстве, хотя для моего мужа служба там была скорее номинальной, так как он слишком часто отсутствовал и просто не мог выполнять свои обязанности должным образом, отвлекаясь на более важные задания. А вот мой англичанин не совмещал обе службы и, вне всякого сомнения, на втором фронте не заменил Томаса: у него, видимо, не было нужных данных, не тот был и характер, то есть принести там большой пользы он не мог бы (даже испанский ему давался с трудом). Тем не менее он часто ездил в Лондон и в другие места, и всякий раз, когда сообщал мне о своем отъезде, всякий раз, когда я с ним прощалась хотя бы только на выходные, мне вспоминались бесчисленные расставания с Томасом, его мрачные и без даты возвращения отъезды, окутанные тайной, и приезды, окутанные молчанием, словно он никуда и не исчезал. Такие воспоминания мешали мне похоронить его. Похоронить хотя бы мысленно, раз уж не было и не будет мертвого тела. А это можно было сделать единственным способом – больше не вспоминать о нем. Найти себе место совсем в другой жизни, настолько другой, чтобы туда никогда не проникало ничего из утраченного и не получившего завершения, ничего из прошлого. Для этого очень подошел бы тот самый педиатр, не будь он похож на порыв ветра, со всей силы бьющий в лицо и сразу улетающий прочь. Зато мир нашего доктора никак не соприкасался с моим миром. А вот англичанин то и дело ворошил мою память, не давая забыть Томаса. И я стала постепенно отдаляться от него, постепенно подготавливать англичанина к разрыву, хотя моя плоть этому сопротивлялось. Иными словами, я так никогда и не увидела висящей в воздухе пыли, которая, по словам Элиота, указывает место, где закончилась история.