Ложь - Петр Краснов

Акантов встал. Внезапно он почувствовал былую силу. Громким голосом, глубоко возмущенный, он сказал:

– Ничего подобного я не подпишу и не напишу. Расстреливайте меня. Казните… Пытайте мою дочь, но вашей лжи я не подпишу. Тут ни слова правды…

– Как вам будет угодно-с, гражданин Акантов… Именно, как вам угодно-с… Зачем нам вас сейчас и расстреливать? Раньше вы исполните все то, что мы от вас требуем. Расстрелять вас всегда успеем… Не беспокойтесь. Аппарат налажен…

Следователь надавил кнопку электрического звонка, в двери появился чекист. Следователь, с восторгом власти, грозно сказал:

– В «стоячую»!.. До востребования!..

XVI

По ярко освещенному коридору Акантова сопровождали два человека. Один – чекист, высокий, плотный солдат, с грубым, мордастым лицом, одетый в длинную шинель. Он был при шашке и револьвере. Он был молод и крепок, самоуверенность и самодовольство отражались на его лоснящемся, свежепобритом лице. Другой – старый человек, с седою щетиной давно не бритой бороды, был худощав. Его коричневато-желтое лицо, изрытое глубокими морщинами, было хмуро и недовольно. На нем была рубашка черного грубого сукна, подпоясанная ремнем с револьверной кобурой. В руке он нес большую связку ключей, и шел впереди, чекист шел рядом с Акантовым.

В пустом, ярко, до боли в глазах, освещенном коридоре гулко раздавались тяжелые редкие шаги чекиста и частые, семенящие шаги сторожа. Звенели шпоры, бряцали ключи на железном кольце.

У одной из темных дверей, против которой стояла деревянная скамья-диван, остановились, и сторож сказал Акантову:

– Тебе, гражданин, раздеться надо-ть.

– А?.. Что?.. Зачем?.. Как?..

– До белья раздеться надо и ботинки сними. А то не вынесешь, задохнешься. И босому ловчее стоять. Наши там, почитай, все в одних трусиках, по-советски…

Безвольно, вялыми, нерешительными движениями, Акантов снял пиджак, жилетку, штаны, ботинки и носки…

– Снимай и рубашку, – сказал сторож, и помог Акантову стянуть через голову рубашку. Было неудобно и зябко стоять босыми ногами на каменном полу коридора. Кожа на груди покрылась пупырышками и редкие седые волосы приподнялись на ней.

Сторож открыл дверь. На Акантова пахнуло жаркою, удушливою человеческою вонью. При свете, шедшем из коридора, Акантов увидал массу обнаженных людей. Белые и смуглые торсы, грязные подштанники и трусики, седые, черные, русые и лысые головы показались страшным зрелищем людского стада. Над ними и совсем близко, – так была мала комната, где они стояли, – стало видно окно, забитое досками со щелями… Так много было людей, и так плотно они стояли, что Акантову показалось, что они что-то вместе делают, тянут что-то общими усилиями. Но люди стояли неподвижно. У дверей, загораживая вход, стояло двое: один спиною, другой лицом в коридор. Тусклый, бесконечно печальный взгляд этого человека, казалось, не видел коридора.

– Входи! – приказал чекист.

В Париже, в вечерние часы, Акантову приходилось иногда вот так же втискиваться в живое тесто людей, заполнявшее вход в вагон подземной дороги, но там были какие-то пустоты, куда как-то боком можно было протиснуться, там толпа шевелилась, осаживала, давая место. Здесь никто не шелохнулся.

– Входи!.. Чего еще там, – повелительно крикнул чекист.

– Некуда… Некуда… – раздались из камеры глухие, точно не человеческие голоса.

– Куда там входить?..

– Что вы, товарищи, делаете!.. Не видите, что ли!..

– Задыхаемся. Который человек помирает…

– Новичок… Граждане, новичок!..

– Новости нам расскажет, что на белом свете делается…

– Пустить надо…

– Да что там… Все одно поставят, нас не спросят, угодно нам, или нет…

– Да куда ставить-то? Что болтаешь зря. Иголку и ту не пропихнешь…

В толпе произошло движение. Чекист толкнул Акантова в спину и притиснул его к горячим голым телам. Было отвратительно прикосновение к смрадной человечине.

– Входи! – зарычал чекист в ухо Акантову.

– Куда же? – сказал Акантов, чувствуя, что некуда ступить ноге.

– Тебе говорят, сукин сын, входи! Чекист напер дверью на Акантова. Живая масса подалась. Под ногами был горячий мокрый пол. Вонь одуряла. Было больно ушибленному колену, упершемуся в чье-то чужое костлявое колено. Чьи-то руки охватили Акантова за бока, сдавили ребра, что-то хрустнуло, кто-то вскрикнул и застонал. Акантов наступил на костлявую голую ступню, та отдернулась от него. Акантов навалился всем телом на большой мокрый живот и вместе с ним подался вглубь вдруг потемневшей камеры. Дверь затворилась. Глухо щелкнул на два поворота ключ.

Темно… Смрад, духота и жара такие, что у Акантова закружилась голова и потемнело в глазах.

* * *

– Ведь, что делают, – вынимая ключ из двери, сказал старый сторож. – Никогда того раньше не было. Чисто как со скотиной обращаются с людьми. Я при царях служил, так разве когда такое было?

– Чего, браток, скулишь? – сурово сказал чекист – Али, сам туда же захотел?.. Долгое ли дело. Говоришь без рассудка. Советская власть тебе не прежний ряжим…

– Помрут, ведь, люди-то там.

– А тебе забота… Не ты помрешь, а они… Что тебе?.. Али жалко их стало?..

– Жалко не жалко, а все как-то неловко так поступать… Счастливая жизня!..

– Так это же, браток, враги народа… Старик, что привели, ну, чистая контра. И приметил, аль нет, крест на нем висит… Сам понимаешь, какая это гадина…

– Кто знает, – вздыхая, сказал сторож, – где она, правда то?..

– Чего, старина, забузил. Сполняй, что прикажут, не твой приказ, не твой и ответ.

Старик вздохнул, и пошел по коридору. Чекист шел рядом с ним.

– Твое дело молодое, – сказал старик, – а мне?.. Глаза мои не видели бы того. Перед Богом отвечать, ведь, придется…

– Э… Заскулил, браток… И с чего?.. Ну, хорошо: я – есть я. Я, может, и смолчу про твои неподобные речи, а ну другой кто услышит?.. Партиец?.. Нынче и нашего брата, коммуниста, почем зря хватают. Пощады никому не дают… Я видал, браток, как маршала Тухачевского расстреливали. Ирой гражданской войны! Заграницу ездил!.. Маршал Советского Союза и орденоносец, а тоже, приставили к стенке, тюкнули в затылок, и нет тебе ничего, ни маршала, ни каких прошлых заслуг его перед народом…

Старый надзиратель шел молча. Двоили его шаги с мерным и редким шагом чекиста, звенели в руке ключи. У входа в караульное помещение старик приостановился и, тихо, точно для себя одного, сказал:

– Ну, чисто – скотина!..

XVII

Где я? – спросил Акантов. Пот лил с него градом, и в этом было его спасение. Дыхания не хватало, и было отвратительно вдыхать густой и жаркий, нестерпимо вонючий воздух. В темноте черными силуэтами намечались головы стоящих людей, слышались тяжелые вздохи, сопение и шепот.

– Вы там, о чем сказано: «Кто не был, – тот будет, а кто будет, – тот не забудет». Слыхали когда-нибудь это?..

– Нет, никогда не слышал.

– Откуда тогда вы, что не знаете того, что на стенах советских тюрем арестантами начертано… Здесь это и малые дети знают.

– Я из-за границы. Из Франции.

– Эмигрант, эмигрант, – гулом понеслось по камере. – Послушаем, что он расскажет.

– Как же вы сюда-то попали. Возвращенец, что ли?

– Меня обманом затащили в западню и увезли…

– Так… так… Ведь, мы, гражданин, кто вы такой, не знаем, про заграницу ничего, окромя всякого вздора, не слышали. Нам говорят, что там люди с голода дохнут, что там людей хватают и уничтожают. Нам и в газетах, и по радио, твердят, что только у нас довольство и сытость, и счастливая жизнь свободного народа, не знающего эксплуатации…

– Какая у нас свобода, сами видите теперь!

– Самое большое достижение большевистской власти, это – обращение людей в убойный скот.

– Убойный скот? – послышался голос из угла. – Да разве какой хозяин набьет такой убойный скот?.. Убойный скот кормили, чтобы он в весе не потерял, а нас…

– Постойте, гражданин, послушаем, что нам расскажут про заграницу.

В полном мраке, не было видно, кто говорит. В душном, спертом воздухе голоса были глухи, говорили не громко.

Акантов коротко рассказал всю свою историю, как работал он на заводе, как бедствовал, как попал в банк, как обманом увезли его в какой-то советский дом в Париже, и с того времени он потерял счет дням.

– Да, в самом деле, что у нас теперь? – спросил кто-то.

– Кто же тут упомнит…

– Астапова спросите. Он недавно здесь… Иван Лукич, когда вы к нам попали?

– Да, помнится, 1-го октября, три дня тому назад…

– А меня увезли 23-го сентября; видите, сколько времени я пространствовал?..

– Да как тут и угадать-то время, – сказал кто-то из угла, судя по говору, из простых, – три раза днем оправляться выводят, да раз суп советский подают, вот и все наше счисление времени. А так все одно: днем ли, ночью ли, все мрак один кромешный…

– Вот, вы, граждан, – раздался голос совсем подле Акантова, – вы, все-таки, были по нашим-то, советским понятиям, контрреволюционер, слуга старого режима, значит, по-нашему, враг народа…