Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Б. Аксенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эпилог. 1917 год как патриотическая революция
Февраль как патриотическая эмоция,
или Пасхальные поцелуи в «медовый месяц»
Революция 1917 года стала завершением своеобразного эмоционально-патриотического цикла. Начавшийся летом 1914 года с патриотических восторгов в связи с ожиданиями национального сплочения, единения власти и общества, реализации панславистско-цивилизационных мечтаний, этот цикл через патриотическую тревогу и разочарования 1915–1916 годов пришел к новой патриотической эйфории февраля 1917 года.
Несмотря на предопределенность революции и ожидания ее многими современниками уже с осени 1916 года, ее начало 23 февраля 1917 года и дальнейшее течение во многом определялось стихией. Собственно, сам женский хлебный бунт 23 февраля был спровоцирован абсурдными слухами о том, что власти (в первую очередь министр внутренних дел А. Д. Протопопов) сознательно ограничивают подвоз хлеба в столицу, чтобы спровоцировать беспорядки и затем жестоко их подавить, для чего на крышах домов заблаговременно расставлены пулеметы (на некоторых крышах зданий действительно находились противоаэропланные зенитные батареи). Несмотря на абсурдность этого слуха, подобный мотив заговора силовых структур уже неоднократно всплывал в российском обществе. Так, во время рабочих беспорядков июня – июля 1914 года в Петербурге вину за их разгар горожане возлагали на товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского[314]; весной 1915 года, когда начался кризис снабжения городов, выросла социальная напряженность, виновным уже назначили министра внутренних дел Н. А. Маклакова: «Шингарев выразил убеждение, что Маклаков занимается провокацией, стараясь вызвать недовольства и беспорядки, чтобы построить свою карьеру на подавлении их. Я сам почти уверен, что это так», – писал в своем дневнике петроградский городской голова И. И. Толстой. В феврале 1917 года соединилось несколько факторов: недоверие к правительству, усталость от войны, страх перед голодом. Именно последний привел к паническим закупкам хлеба про запас, в результате чего его перестало хватать в рабочих районах. Тем не менее когда на улицах начались манифестации женщин-работниц, современники, ранее предчувствовавшие революцию, не увидели в них ничего серьезного, посчитав, что это «очередной голодный бунтик». Н. Ф. Финдейзен назвал шествия рабочих и работниц полицейской провокацией, о чем и написал 24 февраля: «Вчера началась протопоповщина». А. Н. Бенуа даже 26 февраля сомневался, что протест выльется во что-то серьезное: «Никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж». В революцию не верили не только те, кто выглядывал из окон, но и те, кто сооружал на улицах баррикады:
В ту минуту, в тот день, ни я, ни те рабочие, которые строили баррикаду, не верили, что это революция. Они требовали хлеба, я – прав. Их и меня били. И была между нами невысказанная общность, мы слились[315].
Когда с петроградских улиц исчезли городовые, а их место заняли вооружившиеся студенты и рабочие с нарукавными нашивками «Г. М.» («городская милиция»), обыватели поверили в революцию. Ошарашенные свершившимся переворотом современники в мартовские дни вспоминали, что эти события были предсказаны слухами, которым не верили, над которыми смеялись, однако оказалось, что они реализовали функцию самоосуществляющегося пророчества. А. Е. Снесарев вспоминал письмо своей жены начала февраля: «Так много насмешек над „слухами“… А они, как теперь ясно, были предвестниками…»[316]
Показательно, что не все осознали народно-стихийный характер Февраля, продолжая по инерции подозревать в организации революции депутатов Государственной думы (которая в действительности подключилась к революционным событиям лишь 26 февраля, после того как власти сами ее подтолкнули, издав указ о досрочном прерывании сессии). Хотя даже 26 февраля некоторые обыватели, не видя реальных действий и поддержки со стороны Думы, кричали на улице: «Долой Думу!.. Долой трусов!.. Долой ставленников правительства!..»[317] Тем не менее когда в начале марта 1917 года стали выходить первые плакаты и открытки, посвященные Временному правительству, на одном из них во главе Временного правительства оказался председатель Государственной думы М. В. Родзянко (в действительности даже не вошедший в его состав). Т. Л. Сухотина-Толстая записала в дневнике со слов брата Сергея: «Объявлено Временное правительство с Родзянко и ген. Маниковским во главе»[318]. При этом сам Родзянко был противником революции и 26–27 февраля посылал императору телеграммы, в которых просил спасти страну от революции:
Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия, одушевившись вновь верой в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно;
Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии, неминуемо.
Николай II, пребывавший в так называемом информационном пузыре и неадекватно оценивавший ситуацию, вместо того чтобы прислушаться к Родзянко, послал войска под командованием генерала Н. И. Иванова в столицу для подавления беспорядков, но до Петрограда Иванов не доехал. В условиях революционного кризиса самый важный патриотический шаг, на который может пойти глава государства ради недопущения революции и скатывания страны в гражданскую войну, – уйти со своего поста. Николай II осознал это слишком поздно, изначально предпочитая действовать так же, как и в январе 1905 года. Но на этот раз время работало против него. Лишь поздно вечером 1 марта царь решился подписать указ о создании ответственного перед Государственной думой правительства, на чем настаивали депутаты еще в ноябре 1916 года, но теперь на повестке дня стоял вопрос об отречении от престола.
Воззвания Временного комитета Государственной думы и Петроградского совета рабочих депутатов, а затем и Временного правительства использовали патриотическую риторику, акцентируя внимание на гражданском долге всех россиян сплотиться и помочь родине. Если для императора россияне были его подданными, то для новых органов власти – гражданами. Первого марта воззвание выпустил Временный комитет ГД:
Граждане! Свершилось великое дело. Старая власть, сгубившая Россию, распалась… Граждане России, земледельцы, землевладельцы, торговые служащие, железнодорожные рабочие – помогите Родине! Нужно кормить армию и население, ведь враг еще не сломлен. Все, как один человек, протяните руку помощи в эти великие грозные дни. Пусть никто не уклонится от исполнения своего гражданского долга. Пусть совесть каждого подскажет его дело[319].
Свержение самодержавного правления Николая II и
