Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Это еще для чего?

— А для того, чтобы… чтобы она не корчила из себя барыню перед моей матерью.

— Как это понять?

— А вот так… мы тоже грамотные. Все видим.

— Что же ты видишь?

— Не скажу.

Он замолчал. Ветер снова принялся за одинокую липу. Снова вынырнула луна из-за облаков, и огоньки потускнели.

— Почему заскучал, а, парень?

Авет не ответил.

— Авет, Авет-джан, — я положил руку ему на плечо, он сердито отстранился, — ведь мы же друзья.

— Ну и что же из того, что друзья… — Голос его дрогнул.

— Раз так, мы должны поговорить начистоту.

Я не знаю, что он прочел тогда, в темноте, на моем лице, но он утерся рукавом и с вызовом произнес:

— Нацепил резиновые ботинки, ходил с задранным носом.

— Какие резиновые ботинки?

— Спортивные.

Ах вот оно что! Это он о сыне моего товарища.

— Да ведь ничего особенного в них нет! — попытался я вступиться.

— А пропади они пропадом! — продолжал он, распаляясь. — Или еще приемник его… Вот с такую коробочку. — Он показал ладонь. — Музыка играет, я слушаю, а он, как девчонка, задом вертит.

Ягнята, семенившие перед нами, спустились с пастбища. Вокруг простиралась мгла. Мы молчали, и было слышно, как ветер теребил иссохшие кусты. И только когда мы были уже близко от дома, Авет вдруг закричал:

— Мама, мама!.. Загна-ать ягня-а-ат?

— Оглушил, окаянный, — в темноте совсем рядом с нами проворчала мать. — Загоняй их в хлев да дверь заложи.

…Отец друга, которого днем не было дома, тихо сидел на тахте, поджав под себя ноги. Увидев меня, он медленно привстал, пожал мне руку, изобразил на лице некое подобие улыбки и сел на место.

— Вы устали, наверное, — сказал я.

— А?.. Да нет… сено косил.

Ему было под шестьдесят. Обветренный, худой, с морщинистым лицом старик и сам, должно быть, не знал — стар ли он, молод ли… Руки у него были большие, сильные.

— Как живете?

— Хорошо живем, — поднял он голову, — а вы как поживаете, товарищ Манук?

Глаза его блеснули.

— Что за «товарищ»?

Он усмехнулся.

— Да так… Сказал, чтобы не обидеть тебя.

Нет, не стар он еще.

— Обидеть? Что ты, уста![12]

Лет пятнадцать — двадцать назад он плотничал, и тогда его называли «уста». Потом кто-то из односельчан, вернувшись из армии, привез трофейный рубанок. И поскольку рубанок был немецкий, появился и новый плотник, и от старого плотника осталось лишь его прозвище «уста».

— Э-э-э!.. — спохватился отец. — Хорошо живем, Манук-джан. Работаем себе и живем. — Он снова поджал под себя ноги, закряхтел, опустив голову.

Нет, стар он уже… Я предложил ему сигарету, он отказался. Мы долго сидели молча. В тишине слышалось вечернее пение цикад, иногда прерываемое птичьими криками, доносившимися из леса.

Вошли мать и моя жена. Жена несла подойник и была радостно возбуждена.

— Матушка Вардуш научила меня доить!.. Джз-вз, джз-вз!

— Да, — просияла мать, — чему хочешь научу, только учись. — И вдруг, нахмурившись, обратилась к мужу: — Ну чего расселся, как хан турецкий?

— Да мы тут толковали…

— Потом потолкуете.

Отец тяжело спустился с тахты, почему-то втянул голову в плечи и, волоча ноги, вышел во двор. Немного погодя в темноте двора заколебалось пламя фонаря. Отец вернулся не скоро.

— Где был?

Старик задул фонарь, потоптался.

— Овца приболела…

Мы молча поужинали. После чая отец кивнул мне, и мы вышли.

Свет, падавший с веранды, освещал лишь часть двора. Мирно шелестел лес.

— Может… может, если дашь телеграмму, возьмет да и приедет? — с трудом выговорил он.

— А почему они уехали?

— Как тебе сказать… — замялся старик, — и говорить-то стыдно. Я им велел: не вздумайте и заикаться об отъезде. Вечером вернулся, смотрю — уехали…

— А каково мне? Он ведь знал, что мы тоже приедем. А если уехал, не дождавшись, к чему телеграмма?

Я не смог скрыть досады. Отец понял это, присел рядом, помолчал, потом заговорил.

— Его вина тут невелика. Свекровь с невесткой не поладили. А вернее, со сватьей. С матерью снохи, то есть. Вот и хожу я по селу, голову опустив. Хоть бы матаха дождались… — Старик вздохнул. — Я же целых два года и четыре месяца не видал его…

— Да ладно, — примирительно сказал я, — успеется… Вот приедет еще раз, тогда и зарежьте ягненка.

— Ящур у скота. Ягненок может подохнуть. Успеется, говоришь? — Он помолчал, потом снова заговорил: — Другим ягнятам только одно лекарство даю, этому — десять. Я хоть и не шибко верю в приметы, но и в селе-то все знают — мы ягненка этого освящали у Зоравора[13].

— А кому матах?

— Внуку, Армену. Бабушка обет дала…

Мать окликнула нас из дома. Отец словно, чего-то испугался, вздрогнул, потом закряхтел и побрел в дом.

Матушка Вардуш разбудила нас чуть свет.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь! Опоздаем — ничего нам не достанется.

— Почему?

— А потому… Кироваканцы научились из малины компоты варить.

Еще с вечера она решила повести нас в лес за малиной.

— Вставайте, — она сдернула с меня одеяло. — Завтрак я возьму с собой, там поедим.

— Хоть бы кто дома остался — ягнятам лекарство дать, — недовольно пробормотал отец.

Никто не остался. Мы вышли из села, сопровождаемые пением петухов. И даже пес Занги, кинувшись под ноги Авету, приласкавшись к нему, пошел вместе с нами.

Стояло прохладное тихое утро, и был как раз тот час, когда, немного озябнув, натягиваешь на голову одеяло и еще часа на три зарываешься в сон. Мне казалось, что в селе еще никто не проснулся, но по пути мы встретили несколько косцов. Они несли свои косы, как знамена, мы шепотом ответили на их шепотом же произнесенное приветствие. Почему эти люди в