Терракотовая старуха - Елена Чижова

– Что? И главное, с чем?

– Прошлое. С будущим, – я шепчу беззвучно. Но Яна все-таки слышит.

– Ага, – кивает. – И что характерно, именно у тебя. Да ты просто бредишь, выдумываешь всякие глупости. Все давным-давно сложилось. Этого нельзя изменить. Ну, положим: ты задашь ему уйму вопросов, на которые он ответит правильно. И – что? Дело не в ответах. Беда в том, что это – демонстрационный вариант. Не имеющий отношения к реальной жизни... – она отступает тихими шагами, уходит в темную кулису.

Старуха, мое будущее отражение, смотрит на меня из зеркала – уродина с огромным животом. Ее кожа изрыта глубокими морщинами. С биологической точки зрения, беременная старуха – тупик. С художественной – тоже: за пределы большого искусства ее вытеснили еще в классическую эпоху.

В комнате, в которой висят портреты, звонит мобильный телефон. Раньше я думала: просит милостыню. На самом деле – протягивает руку. Просто протягивает руку.

Пока мы живы, это возможно: сейчас я нажму на кнопку и услышу его голос...

«Татьяна Андреевна! Вы меня слышите?»

«Слышу».

«Значит... Вы согласны?»

В литературном мире, куда нам с ним предстоит вернуться, нет прямых ответов на прямые вопросы. Только ребусы и отгадки. Разговор обиняками. Наш вечный эзопов язык.

«Ваш отец вас убьет. Это-то вы понимаете?» – я засмеюсь. Негромко, едва слышно.

«Скорее, я – его», – Иван засмеется в ответ.

В этом нет ничего особенного. На обочине, где мы готовимся расположиться, эти слова не имеют прямого смысла: ни убью, ни убьет. Их прагматические значения остались в прошлом, на том отрезке моей никчемной жизни, который я прошла по материнскому долгу, по своей женской природе: из пункта А в пункт Б. Все отрезки кончились. Я заслужила право выйти на свободу. Для этого и выбралась, выскочила из межеумочной полосы.

Беременная старуха подмигивает хитрым глазом, взбалтывает остатки вина.

Мы стоим друг против друга: она – со стороны Европы, я – с обратной стороны. Между нами стеклянная стена. Другая, не та, которой мои родители огораживались от мира. В сущности, это уже не стена. Старое зеркало. Если сцарапать амальгаму, оно станет прозрачным. Ход истории определяют не виннеры: куры и коросы остаются в своем отрезке времени. По их губам гуляют архаические улыбки. Чтобы губы ожили, надо забыть. Отступить на обочину. Скрыться в музейной витрине. Короче говоря, стать свободной от времени. Как это сделала она: хитрая терракотовая старуха, вечно беременная сыном...

– Татьяна Андреевна!

– Да, – я прижимаю ухо к трубке. – ДА.

– Татьяна Андреевна, это – я, – в трубке голос Ивана. – На той неделе я не могу. Мы летим в Европу. С отцом, на футбольный чемпионат. Вернемся, позвоню...

С телефонной панельки на меня смотрит фотография дочери. В трубке короткие гудки.

Lusor. Игрок, сидящий во мне, опускает руки. Игра проиграна с разгромным счетом.

«Жалко... Как же мне тебя жалко... – я слышу ее голос. Моя бывшая подруга всхлипывает. – Дура, какая же ты дура...»

В глубине, за стеклом витрины, я вижу зверка. Он стоит, перетаптываясь с ноги на ногу.

«Чего встал? Вали отсюда!» – Фридрих пихает его в спину.

Зверок озирается, делает робкий шаг.

«Стой! – Фридрих бросает вслед. – Это она тебя спасла».

Зверок шарит недоуменным взглядом.

Фридрих указывает пальцем: «Если б не она, змерз бы как Маугли!»

Я помню: это – советский анекдот. Его помнят все: и зверки, и звери. Они смеются, как будто мы с Фридрихом ломаем комедию. Облегченно качают черепами. Ключицы, лопатки, плечи, предплечья, могучие берцовые кости. Еще секунда, и пустятся в пляс.

Глаза зверка останавливаются на мне: ничего, кроме презрения.

Я озираюсь, прислушиваюсь к веселому смеху. Потому что это – они. Наши вечные персонажи, которые собрались у крыльца. Перед ними я стою в дорогих европейских сапогах, сшитых из натуральной кожи, но это ничего не значит: дело не в цвете, пусть они будут хоть белыми, хоть коричневатыми. Лишь бы их купили вовремя. Рано или поздно обман обязательно раскроется, и тогда все запахнет ждановской жидкостью... Об этом позаботились боги моих родителей. Здесь, у нас, любые сапоги становятся вокзальными, в которых можно разве что пройти по платформе, прежде чем сделать шаг...

– Ну что? Убедилась? – она спрашивает ясным голосом. Голосом человека, убежденного в своей правоте. – Да, – отвечаю. – Это – я. Я во всем виновата. Это моя ошибка... «Змерз как Маугли, – меня бьет озноб. Надо подняться, лечь в горячую ванную. – “Маугли” – европейская сказка. Здесь, у нас, все по-другому: мальчик, выросший в волчьей стае, никогда не сможет заговорить. На моем языке, который достался мне по наследству». Я кладу голову на подушку. Закрываю глаза. Они приходят сами – чужие слова:

Ей страшно. И душно. И хочется лечь.Ей с каждой секундой ясней,Что это не совесть, а русская речь,Сегодня глумится над ней...

Снова оно вступает сверчками. Стрекочет, как в пошивочном цехе. Там работают швейные машины, для которых я оформила временный ввоз. А может, и не совесть, а просто память? Память, похожая на нечистую совесть. Поди попробуй отделить одно от другого. Пусть они попробуют. Пусть!

И все-таки надо писать эпилог,Хоть ломит от боли висок,Хоть каждая строчка, и слово, и слогСкрипят на зубах, как песок...

Большие Братья, боги моих родителей, смотрят на меня. В их глазах – разочарование. Все-таки они надеялись.

«Нашли на кого...»

На меня, дочь своих родителей, от которых мне достался не только язык.

Кем я стану без их советских прихватов, без их осинового одномыслия? Без наших вечных холодильников, в которых туши – и звериные, и человеческие – всегда помещались целиком?.. Кем я стану без их стеклянной стены: страха, загнанного на самое дно сознания? Без их безупречной жизни, похожей на демонстрационный вариант? Это – мой пасьянс, разложенный советскими бесами, которые славно поработали. Надо всеми. А значит, и надо мной.

«Никуда, от этого никуда не деться...»

Я тоже приспособилась. К своему безвременью. Моих сил хватило только на то, чтобы укрыться за стеной.

«Никто ничего не ждет».

В новом мире, который мы построили с Фридрихом, все сыновья и дочери управятся без меня.

Я встаю, помогая себе руками. Выхожу в прихожую.

В зеркале мое отражение. Никого, кто встал бы у меня за плечом. Единственное, что мне осталось, – рудимент. Копчик. Пережиток хвоста, который нужен, чтобы сохранить равновесие.

Терракотовая старуха, отраженная в витрине, хохочет, разевая рот.