Терракотовая старуха - Елена Чижова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Япония – не Европа. Мы – тоже. Здесь, в нашей системе, – все наоборот. Не бассейн – могильная яма, разверзшаяся от края и до края...
Гнилые объедки рвутся наружу.
«Простите, – я пытаюсь выбраться. – Мне... надо выйти».
Фридрих щурится: «Зачем?»
«Плохо. Меня мутит».
«Вам... нужен врач?» – его рука тянется к телефону. Телефон – бесспорное достижение цивилизации. Можно вызвать кого угодно: хоть врача, хоть палача.
«Никто. Мне никто не нужен», – я иду к двери ровным шагом.
Вечерняя смена уехала час назад. Там, в цехах, никого. Все, кто остались, сидят в его кабинете. Я слышу деревянный стук. Это – с лестницы. Или мне снова кажется?..
Сквозь филенку закрытой двери сочится звонок. Не городской, местный. Так звонят с вахты. Успели приехать? Приехали, чтобы сказать мне: НЕТ. Чтобы я открыла все двери. Чтобы они отняли всё, до последнего...
Дверь за моей спиной открывается со скрипом. Фридрих выходит в коридор:
«Вам действительно... плохо?»
«А – вам?»
«Мне, – в его глазах волчий азарт, – нормально. Ублюдков надо учить. Чтобы другим неповадно. Иначе разворуют все. С этим вы тоже не согласны?»
Наша жизнь – воровская цепь питания, в которой зверь стоит над зверком.
«Воруют. Он тоже ворует. Разница в том, что ему не хватает мозгов. Потому что не доучился».
«Вот и доучится. На своей шкуре», – Фридрих сжимает кулаки.
За дверью глухой шорох. Будто кто-то царапает, хочет выйти наружу. Фридрих замахивается, бьет каблуком. Шорох стихает мгновенно.
Теперь они доносятся только с лестницы. Звуки, уже не похожие на стук. Скорее, кряхтенье.
Я смотрю жадными глазами: ссадины, синяки, кровоподтеки – на коже зверка.
Звери ведут его под руки.
«Ну, вспомнил?» – Фридрих похож на учителя.
Те бычились бритыми лбами. У кусков по вызову щетинистые черепа. Покачиваются, будто их насадили на кол.
«Плохо», – учитель выставляет оценку.
«Можа, эта... свезти к нам?» – череп, насаженный на кол, вносит конкретное предложение.
Будто зверок – мертвое тело. Труп, который надо свезти на свалку.
Фридрих смотрит на меня. Словно в этой истории мы – коллеги, решающие судьбу ученика.
Нерадивый ученик шмыргает носом. Втягивает красные сопли: раствор, в котором вымачивают грешную плоть.
«Это всегда успеем! А пока... – Фридрих смотрит весело. – Попробуем народными средствами». – Он распахивает дверь.
Начальники цехов и отделов тянутся тонкой струйкой. Подпирают крашеные стены.
«Вот, – Фридрих обращается к зверку. – Там, за кухней, – ведет подбородком, – стоят промышленные холодильники, – он разводит руками, демонстрируя габариты. – Сайгачьи туши влезают целиком. Ты понял? Запихнут и включат. На полную катушку. Я не специалист по холодильным установкам, но, думаю, минут сорок – за глаза. А тебя, гнида, оставят до утра. До утра. В назидание твоим сраным потомкам».
Черепа склабятся, раздвигают лицевые кости.
Я – не верю. Это просто игра. На поражение. Чтобы напугать до смерти. Чтобы он, сопливый ублюдок, заговорил.
Господи, почему он молчит?!
Сейчас его потащат по коридору. Я смотрю на стоптанные ботинки, будто уже вижу: мыски выворачиваются, волочатся по полу, цепляют ковровую дорожку. Словно пол уже выстелен ковролином, обработанным белыми нитками...
«Стой...те».
Я делаю два шага – один на каждый слог.
Череп, стоящий справа, выпрастывает руку. Перед глазами его короткие фаланги.
Голос Фридриха: «Убери мослы».
Фаланги складываются, чтобы стать продолжением костей: полых, не заполненных костным мозгом.
«Ну, чего встали? Ноги в руки и – шагом марш!» – Фридрих командует.
Точки. Красные. Вьются перед глазами. Эритроциты, тельца моей крови.
«Вы? С этими кусками мяса?!» – я не слышу своего голоса. Может быть, я даже кричу. Фридриху. В его обезьянье лицо.
Кусок, стоящий слева, смотрит в другую сторону. Его напарник, стоящий справа, клонит голову набок. В его глазах ничего не проступает, ни тени обиды. Губы растянуты в подобие улыбки, пришедшей из глубины веков. Так его предки смотрели на мух или бабочек. Я – бабочка, вырвавшаяся из кокона. Он переводит взгляд на Фридриха. Если прикажут, он – готов прихлопнуть. Или вырвать крылья.
«Давай, давай... Тебя не касается...» – Фридрих бормочет.
Зверок озирается. Подтирает кровоточивый нос. Размазывает по спецовке, сшитой из дешевой ткани. Сопли впитываются мгновенно.
Два охранника идут в направлении столовой. Между ними спешит зверок. Неловко, сбиваясь с шага: два коротких на их широкий – один.
«Всем оставаться на местах», – прежде чем двинуться следом, Фридрих отдает приказ.
Теперь тишина.
На этот раз самая настоящая. Как будто все умерли. И я.
День-ночь.
Фридрих возвращается обратно: «Вот так, – кивает удовлетворенно. – Минут десять. Больше не понадобится».
Я моргаю сухими ресницами. Пересохшими, как глотка, лишенная дара речи. Так мне было сказано: им я должна открыть все двери. Все – значит все. Я сама открою дверь холодильника. Потому что они уже пришли.
«Значит – и меня, – я вдыхаю последний воздух. – Тоже. В холодильник. Ну? Боитесь? Тогда... Я сама».
Я иду. Мне очень страшно запнуться. Упасть у них на глазах. Распластаться как мертвое тело. Как неодушевленное существительное. Как труп.
«Татьяна Андреевна, – голос Фридриха поднимается следом. Птица, которой вырвали крылья, садится на плечо. – Не надо валять дурака. – Он смотрит горестно и сокрушенно. – Неужели... Как вы могли подумать?.. – Его глаза покрываются тьмой, как пеплом, предвестьем неминуемой смерти. – Холодильник выключен. Я... его... не включал».
– И что это доказывает? – снова она является из-за кулис. Как в провинциальной пьесе: дождалась подходящего момента, чтобы перебить ход событий. – Ни-че-го.
– Доказывает. Я сделала выбор. Больше не видела Фридриха. Ни-ког-да.
– Ну и че ты за это хочешь – медаль?
А вот это уже из мультфильма. Цитата нашего времени. В наше время их смотрят и дети, и взрослые. Меня не собьешь цитатами:
– Не видела. Потому что не смогла переступить.
– Не смогла-а... Ну мне-то – не на-адо! – Яна тянет насмешливо. – Ишь сделала выбор! Решение ты приняла давно: сбежать. Но ты же не можешь по-человечески: в отдел кадров, накатать заявление. А тут еще мы: я и Витька. И какими глазами ты бы смотрела? Короче, ждала подходящего случая: типа моральная предъява. Знаю я твои советские мозги. У самой такие. И что теперь? Опять за свое? Боюсь тебя расстроить, но этот Иван – не положительный герой. Так... – она вертит пальцами, – третьестепенный персонаж.
– А если – нет? – Моему голосу не хватает уверенности.
– Да. Уж поверь мне: с какой стороны ни нанизывай, тот еще зверок. Сама же сказала: народный правнук.
– Это можно проверить, – я бросаю реплику в сторону. В провинциальных театрах это называется апарт.
– Что именно? А главное, как?
– Задать вопрос.
– Ага, – она катает самую крупную бусину. – Твой излюбленный. Дескать, что вы предпочитаете: убить или убить? Кого-нибудь или себя? – моя бывшая подруга косится на портреты, которые достались мне по наследству. – А он, надо полагать, ответит прямо по тексту: мол, если ты кого-то убил, в первую очередь это значит – себя. Самой-то не смешно? Да, очнись! Все это в прошлом: и порфирии петровичи, и сонечки, спасающие чужие души. Обломки прежней цивилизации. Кончились. Все.
Я слышу, как она всхлипывает: не то смеется, не то плачет. Я не стану ее утешать. Для нее они все кончились. Кончились – значит – кончились: свою жизнь она выбрала сама.
– Не этот. Другой. Когда мы встретимся, я спрошу: «Иван, вы бы кем выбрали: волком или овцой?»
Это – хороший ребус. Ловушка, в которую почти невозможно не угодить.
Полифем, сидящий во мне, потирает руки: вот и посмотрим, как он станет выбираться, цепляясь за овечье брюхо.
Два портрета, отмененные настоящим временем, смотрят на меня со стены: при чем здесь народный правнук?
Вот именно. Я киваю, потому что на этот раз я согласна с ними: никаких правнуков. Просто мальчик. Мне кажется, я вижу его лицо. Осмысленное, не имеющее ничего общего с тем, которое впечаталось в мою память. С этим мальчиком у нас одинаковые мозги.
– Все, хватит, – она поднимается решительно. – Я отказываюсь тебя понимать.
– Знаешь... – мне трудно на это решиться, но у меня нет другого выхода. – А вдруг... – я говорю шепотом, – еще получится? Соединить...
– Что? И главное, с чем?
– Прошлое. С будущим, – я шепчу беззвучно. Но Яна все-таки слышит.
– Ага, – кивает. – И что характерно, именно у тебя. Да ты просто бредишь, выдумываешь всякие глупости. Все давным-давно сложилось. Этого нельзя изменить. Ну, положим: ты задашь ему уйму вопросов, на которые он ответит правильно. И – что? Дело не в ответах. Беда в том, что это – демонстрационный вариант. Не имеющий отношения к реальной жизни... – она отступает тихими шагами, уходит в темную кулису.