Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Глафира Семеновна перевела мужу предложение еврейчика. Тот улыбнулся и отвечал:

– Да уж черт с ним! Пусть везет. Должно быть, уж такая судьба наша, чтобы он нами завладел. Ах, жиды, жиды! Вот в душу-то к человеку мастера влезать!

Явился экипаж. Еврейчик посадил в него супругов, что-то сказал извозчику, вскочил сам рядом с ним на козлы, и они поехали.

LXXXVIII

Еврейчик привез супругов в прекрасный ресторан. Когда они ехали по улицам, еврейчик, прицепившийся на козлах рядом с извозчиком, все оборачивался к супругам и рассказывал, как называются те улицы, по которыми они проезжали, указывал на достопримечательные здания, попадавшиеся по дороге. Болтал он без умолку на четырех языках, но супруги понимали его плохо. Ресторан, в который он их привез, состоял из громадного зала, блестяще освещенного электричеством и уставленного маленькими столиками с мраморными досками. За столиками сидело много публики. Прислуга в ресторане была наполовину женская, состоявшая из молодых красивых женщин в черных платьях и белых передниках, и очень интимничала с мужчинами. Некоторые из этих женщин, подав какое-нибудь блюдо или питье посетителю, прямо присаживались к его столу, пригубливали из его стакана пиво или вино и весело болтали. Посетители, в свою очередь, не стесняясь, хватали их за талию, щипали за пухлые щеки, трепали по спине. Это не уклонилось от взора Глафиры Семеновны.

– Ах, халды! Смотри, что они себе позволяют, эти самые прислужающие! Вон та блондинка с белыми цветами на груди даже мужскую шляпу себе на голову надела, – указывала она мужу. – Гляди, гляди, бакенбарды мужчине расправляет. Нет, уж это из рук вон! И как только это мужчины им позволяют.

– Холостой народ. Холостые люди это любят… – отвечал Николай Иванович, косясь на женщин.

– Поди ты! Здесь, я думаю, наполовину женатых.

Супругам, однако, прислуживал кельнер во фраке, которого им рекомендовал еврейчик за понимающего по-русски.

– Вот что, голубчик, нельзя ли нам что-нибудь а-ля рюсс, поаппетитнее, – сказал ему Николай Иванович по-русски. – Понимаешь, что-нибудь повкуснее.

– Да, господине, – отвечал кельнер, подвигая ему карту, и оказалось, что, кроме этих двух слов да счета, кельнер ничего не знает по-русски.

Николай Иванович тотчас же отпихнул от себя карту:

– Да что ты мне карту-то суешь! Карта немецкая, надо ее читать, и все равно не поймешь, а ты дай нам четыре порции чего-нибудь хорошенького. Две для мадам и две для меня. Первое рыбки, второе мясо. Понял?

– Mиaco? Да, господине…

– Фиш и флейш, но них кальт[443], – прибавила Глафира Семеновна, тотчас же усомнившаяся в знании кельнером русского языка.

Кельнер оживился и побежал исполнять требуемое.

Была подана осетрина, запеченная как-то в молоке и яйцах с картофелем, был подан винершницель[444] из телятины с гарниром. Порции были огромные, приготовлено было вкусно, и супруги остались совсем довольны.

– Вот это я понимаю, вот это еда, и порции не как в Париже, не на воробьиный аппетит, а на человечий, – говорил Николай Иванович, запивая ужин прекрасным венским пивом. – Ты, Глаша, мороженого не хочешь ли?

– Да, пожалуй, съела бы…

– Вот и отлично. Кушай, кушай… Откармливайся после Парижа-то. Потребуй себе грушу с виноградом. Здесь не съешь, так дома, ложась спать, скушаешь.

Глафира Семеновна съела и мороженого, и грушу, и винограду, а вторую грушу отложила, чтобы взять домой про запас.

– Главное, что хорошо, так это то, что видишь, что ешь. Осетрина – еда знакомая, – говорила она. – И ведь не угораздило его подать к осетрине улиток каких-нибудь, а подал осетрину с картофелем.

– Довольна, стало быть?

– Очень довольна, хоть и жидовский город. И пиво какое прекрасное…

– Ну вот и отлично. Вену видели, всем можем рассказать, что были в Вене; стало быть, завтра ежели хочешь, то можем отправиться и в русские палестины.

– Завтра, завтра, о доме я уж и так стосковалась.

– Да и меня сильно тянет. Ну ее, эту заграницу! Как приеду домой, сейчас первым делом в баню! Шутка ли, сколько времени не был.

Расплатившись за ужин и дав щедро кельнеру на чай, супруги вышли из ресторана. Еврейчик ждал их на подъезде около экипажа.

– А! явленное чудо! Все еще здесь! – воскликнул Николай Иванович при виде еврейчика, но на этот раз уже без неудовольствия и даже потрепал еврейчика по плечу.

Еврейчик радостно улыбнулся и стал подсаживать супругов в экипаж.

– Nach Hause? – спросил он, вскакивая на козлы.

– Да, да… Домой. В готель, – отвечала Глафира Семеновна.

Домой еврейчик вез их уж по другим улицам и продолжал называть те места и здания, мимо которых они проезжали.

Но вот и гостиница.

– Комбьян? – спросил Николай Иванович, выходя из экипажа, и хотел рассчитаться с извозчиком, но еврейчик опять не дал ему этого сделать.

– Nachher, nachher… Après… – заговорил он и повел супругов по лестнице гостиницы, привел их к самой их комнате, отворил даже дверь комнаты ключом, раскланялся, пожелал супругам покойной ночи и мгновенно исчез.

LXXXIX

На другой день поутру, когда супруги пили кофе и чай, хотя и без самовара, но с достаточным количеством запасного кипятку в мельхиоровых кувшинах с крышками, в комнату их постучался еврейчик. Он вошел, раскланялся и заговорил по-немецки:

– Не будет ли каких поручений от господина и мадам? Театральные билеты, модные товары, сигары, вино…

И тут он мгновенно вытащил из кармана афиши, адреса магазинов и ловко разложил все это перед супругами на столе, продолжая бормотать и мешая немецкую речь с французской и польской.

– Ничего, брат, не надо, ничего… Все кончено… – замахал руками Николай Иванович. – Сегодня едем в Петербург. Подай счет, и чтоб с тобой больше не знаться.

– Ну партон суар а Петербург…[445] – перевела еврейчику Глафира Семеновна.

Еврейчик даже выпучил глаза.

– Как сегодня? В таком городе, как Вена, и вы не хотите остаться даже на три дня! – воскликнул он. – Да вы, мадам, делаете себе убыток. Вы можете купить здесь много, очень много хороших товаров по самым дешевым ценам. Я бы мог рекомендовать вам такое венгерское вино, за которое вам нужно заплатить в России втрое дороже. Да вот не угодно ли попробовать, всего два гульдена за бутылку.

Еврейчик вытащил из кармана миниатюрную пробную бутылочку, быстро откупорил ее случившимся при нем штопором, вылил в стакан и поднес его Николаю Ивановичу, говоря: «Пробуйте, пробуйте».

– Ничего мне не надо. Баста. Абенд фарен[446], – отрезал Николай Иванович, отстраняя от себя стакан.

Еврейчик стал доказывать по-немецки, что вечером ехать нельзя, что вечером идет неприятный тяжелый поезд, что в нем прямо до границы без пересадки доехать нельзя.

– Um Gottes Willen![447] Зачем себя беспокоить, лучше останьтесь до завтрашнего утреннего поезда. Этот поезд скорый, и вы будете видеть красивые виды по дороге. Madame, il faut rester jusqu а demain matin[448], – прибавил еврейчик по-французски.

– Нет, нет… И не проси. Сегодня едем. Вишь какой друг навязался! – отвечал за жену Николай Иванович.

Попробовать венгерского вина еврейчик его все-таки упросил. Николай Иванович попробовал и сказал:

– Вино действительно превосходное. Дома можно кого-нибудь попотчевать. Разве пару бутылок?.. – спросил он жену и, когда та не возразила, кивнул еврейчику: – Ну, гут, цвей бутель.

За вином началось предложение сигар. Еврейчик подал сигару, просил его попробовать и до тех пор не отстал, пока Николай Иванович не заказал ему сотню. После сигар еврейчик вытащил из кармана образцы мебельных материй.

– Довольно, довольно. Марш! – раздраженно крикнули Николай Иванович и указал на дверь.

Еврейчик мгновенно скрылся.

Раздался опять стук в дверь. Появился осанистый толстый еврей с претензией на франтовство, с бриллиантовым перстнем на пальце и солидно кланялся. В руках его был маленький франтовской кожаный чемоданчик.

– От торгового дома Мозес Мендельсон… Готовые дамские вещи… Damen-confections…[449] – отрекомендовался еврей по-немецки и стал раскрывать чемоданчик.

– Глаша! чего ему нужно? – выпучил на него глаза Николай Иванович.

– Да тоже хочет предложить какие-то дамские товары, – отвечала жена.

– Вон! вон!

Еврей не смутился.

– Пожалуйста, посмотрите. В России все это втрое дороже, – продолжал он и в один миг вытащил из чемоданчика дамскую пелерину из бисера и стекляруса и развернул ее. – Только тридцать гульденов, тридцать,