Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

Стихотворение называется «Манекен Наташа», и подзаголовком у него стоят слова: «Летняя повесть».

У манекена Наташи,Маленькой мидинетки,[25]Праздники редки.Целые дни НаташаКак рыбка в сетке:Повернитесь, Наташа!Примерьте, Наташа!Пройдитесь, Наташа!Праздники редки,Горькая чаша —Жизнь мидинетки…И вдруг —Разомкнулся однаждыЗаколдованный круг!Разомкнулся однажды!Сам директор сказалИ повторил дваждыСолидным басом:«Завтра же на вокзал, —Сам директор Наташе сказал! —И первым поезжайте классомНа Ривьеру,На юг,В Ниццу.Разыграйте, мой друг,Из себя важную птицу,Даму света.Генеральской дочери – вамРоль, конечно, удастся эта,А с собой возьмите багаж —Сорок три туалета.Для рекламы и для показуНадевайте каждый по разу.Да не сядьте где-нибудь на газон:За порчу и пятнаВысчитает с вас мезон,Что вполне, конечно, понятно…»

Увидала Наташа море,Берега в зеленом уборе,Лазурное небо,Колесницу Феба —И забыла совсем Париж:Свой маленький кусочек хлеба,Чашку кофе за стойкой в бистро,Автобус и метро,Пять пересадок,Служебный порядок,Строгий мезон.Как надела купальный комбинезон,Как легла на солнечном пляже —Так и не вспомнила дажеНи роль свою – даму света,Ни сорок три туалета,Ни инструкций, данных мезоном.Все дышала озоном,Загорала, полнела,И морская волнаЛаскала Наташино тело.И жемчужная пенаСверкала у ног манекена.И так пышно расцвел манекенВасильками глазИ пионом румянца,Что попалось в жестокий пленСердце Чарли-американца…

В Париж прямоЛетит телеграммаНа рю Дарю:До свиданья, благодарю!Нашла другое место.Между прочим – невеста,И еще между прочим —Чтобы не оченьВас огорчало это, —Пришлите счетНа сорок три туалета!

Конечно, в этом стихотворении многое отступает от истины: и зовут меня не Наташа, и не так уж я бедствовала, чтобы питаться только корочкой хлебца, а кофе мне пить вообще вредно из-за повышенного давления, и ни на каком пляже я не была, ни на какой Ривьере, только после свадьбы туда впервые поехала, и богатый муж мой был не американец, а француз, и наш модный дом находился вовсе не на рю Дарю, и туалеты после свадьбы я заказывала не у Пуаре, а у Шанель и в «Ланвен»… Но имя Наташа, Натали, было символическим в нашей эмигрантской среде (кстати, не пойму, почему я этого имени вообще терпеть не могу!), американцы считались символом богатства и процветания, а на рю Дарю и по сей день находится наш русский православный храм Александра Невского, поэтому название этой улицы как бы переносится на все, что связано с русскими судьбами.

Впрочем, все эти несходства несущественны, главное в стихотворении отражено: внезапность удачи, свалившейся на меня. И, между прочим, капиталы моего мужа были в основном вложены в американские и южноамериканские процветающие предприятия, так что с большой натяжкой, но его можно было считать американцем…

Глупец, конечно, тот, кто подумает, что я влюбилась в Робера-Артюра-Эдуара Ламартина так же внезапно, как он влюбился в меня. Однако он был мне мил и приятен, это был очаровательный человек, очень веселый, который сделал нашу совместную жизнь истинным, хотя и кратковременным, удовольствием, и я горько оплакивала его преждевременную смерть. Теперь, когда все загадки для меня разрешены, я с печалью вспоминаю, как оберегал он меня, как заботился и баловал. Наша жизнь сразу сложилась очень удачно – он только удивлялся, как легко я вошла в его мир, мир богатства и роскоши. Но, во-первых, когда вышиваешь золотом, начинаешь думать, что и сам богат, как говорят французы: все же я последний год жила среди роскошных платьев, в мире пышных дефиле, в обстановке весьма изысканной. Кроме того, Ламартин забывал, что это был и мой мир, мир моей прошлой жизни, от которого я не успела отвыкнуть, и хотя меня мучили порою кошмары голодных революционных лет, хотя я запросто могла бы и картошку для пюре поварешкой растолочь и краем этой же поварешки отбить мясо для отбивной – если не имелось толкушки или молоточка, короче, привыкла выкручиваться, – но все равно: я враз почувствовала себя как рыба в воде среди тех благ, которые обрушил на меня Ламартин, в коконе той любви, которой он меня окружил.

А вот, кстати, о любви. Муж был очень нежен со мной, но страсти – той страсти, которой я грезила, которую испытывала к Никите, – между нами не было. Его отношение было более покровительственным, чем пылким, более братским и даже отеческим, чем восторженно-мужским. Мы стали хорошими друзьями, а постели отдавали дань, мне кажется, лишь потому, что ведь надо же супругам когда-то в нее ложиться! Впрочем, меня это вполне устраивало: ведь я все равно не смогла бы ответить на страсть Робера. И если кто-то назовет наш брак сделкой, в которой мой муж искал моей красоты, молодости, ждал от меня верности, послушания и будущих детей, а я хотела лишь дружбы и заботы, – ну что ж, он не ошибется. Впрочем, французы – расчетливая и мудрая нация – убеждены, что именно такой брак и может считаться счастливым.

Наверное… Думаю, что сделать Робера счастливым мне все же удалось. О его болезни я в ту пору даже и не подозревала, а когда давала себе труд задуматься о причинах той тоски, которая всегда таилась в глубине его темных глаз, то наивно уверяла себя, что Робер вспоминает о прошлом: ведь до меня он уже был женат, причем тоже на русской (ее звали, если не ошибаюсь, Юлия Калинина), и жил в России, и жена его погибла, расстрелянная большевиками, а Роберу невероятным чудом этой участи удалось избежать. Он никогда не вдавался в подробности, а я не спрашивала, боясь причинить ему еще больше боли. Другую женщину на моем месте, очень может статься, беспокоило бы: а не ищет ли муж в ней всего лишь сходства с той, прежней, но мне такие мысли даже в голову не приходили. Я не ревновала мужа к прошлому – у меня ведь было свое прошлое, и у Ламартина-то было гораздо больше оснований для ревности. Однако он тоже никогда и ничего у меня не выспрашивал, а ведь я была уже не девушкой, когда стала его женой.

Он не спросил, с кем и когда я лишилась невинности, я сочла это проявлением особенной деликатности и была ему благодарна. И все же, насколько я теперь могу припомнить, во время нашей брачной ночи у меня создалось впечатление, что он был заранее к этому готов, что моя не девственность не стала для него сюрпризом, что он вообще знал обо мне и моих страданиях гораздо больше, чем мог знать с моих слов или хотя бы догадываться…