Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

– Очень мило! – пробормотала Марина. – Прическу – в Париж?!

– Ну да, она вообще была со странностями, видимо, от больших денег, – снисходительно пояснила Жаклин. – Например, она сидела, сидела дома – говорят, писала мемуары, – а потом вдруг сорвалась и отправилась путешествовать куда-то на север, кажется, в Финляндию. В восемьдесят пять лет, вы представляете?! Ну и умерла, конечно, там, сердце не выдержало. Сколько хлопот родственникам: привезти тело из Финляндии, похоронить…

– В Мулене? – спросила Алёна, уже решив, что непременно найдет время и заглянет на старое кладбище близ старой церкви, навестит могилку этой неведомой мадам Гренгуар… русской, ну надо же!

– Нет, ее похоронили в Париже, хотя она желала бы, наверное, лежать в Мулене. Но как раз когда пришло известие о ее внезапной смерти, в дом ударила молния. Вы представляете?! И он сгорел. Все сгорело, все ее вещи, хотя ее правнучка Моник очень старалась спасти записки своей бабушки. Ну куда там, все так полыхало!.. – махнула рукой Жаклин.

– Жаль! – чуть ли не простонала Алёна.

Да уж! Если бы удалось каким-то чудом добраться до записок этой неведомой мадам, какой романчик смогла бы создать на их основе писательница Дмитриева!

Ага, так бы тебе их и дали потомки миллионерши!

Ну и ладно, все равно они сгорели… в смысле, записки, а не потомки, – на нет и суда нет.

Еще раз поблагодарив за косточковыбивалку и пообещав вернуть ее к вечеру, Алёна и Марина отправились домой, где свалили воспитание ребенка на Мориса, а сами чуть ли не в драку взялись за выбивание косточек, причем продвинутая Марина получала от пользования «полным отстоем» ничуть не меньше удовольствия, чем отсталая Алёна.

День прошел сугубо в хозяйственных хлопотах, в сугубой и приятной реальности, и к исходу его, когда на столе выстроилось двадцать шесть банок и баночек с вареньем, по-тутошнему говоря, конфитюром, Алёна почти убедила себя в том, что никакого Никиты не было, не было, не было, что он ей померещился, померещился, померещился!

Эта уверенность укрепилась за ночь, во время которой Алёна почти непрерывно видела эротические сны… правда, с участием не Фримуса и даже не киллера Шершнева, а сны вполне традиционные – с участием этого проклятущего мальчишки из Нижнего Новгорода. Господи, ну как же он любил ее в этих снах, как волновал, до какого исступления ее доводили эти черные, сияющие, смятенные глаза, эти тяжелые, прерывистые вздохи, эта его привычка вдруг, накануне рокового мига, просунуть руки ей под спину и прижимать, прижимать к себе так, что она начинала задыхаться, уткнувшись в его горячее атласное плечо, и не было никакой возможности разомкнуть хватку его железных мышц, и тогда, словно в отместку, она запускала пальцы ему под мышку, касалась коротких, мягких завитков, которые он нарочно не сбривал по ее просьбе… У него пресекалось дыхание… другой рукой она начинала гладить его спину, медленно ведя пальцы от взмокших завитков на затылке и ниже, ниже… и вот, когда ее рука касалась поясницы, он начинал умирать, начинал биться в нее всем телом, хрипло, вздох за вздохом, снова и снова выдыхая ее имя: Алёна, Алёна, Алёнушка моя… Тут уже не выдерживала и она, и тогда стоны их сливались, и сливались их пот, их любовная влага, их кровь на искусанных губах, их внезапные слезы…

Впрочем, все это чудо случалось наяву, она помнила, никогда не забывала, как это было, ну а сны, словно нарочно, прерывались на самом интересном месте, так что Алёна просыпалась раз двадцать: слушала шум дождя, в котором ей чудился шепот Игоря, отсчитывала удары часов на старой церковной колокольне… – а потом снова проваливалась в сон, и утром кое-как вытащила себя из постели – с головной болью, вялая, потная…

Небо было серым, а ветерок – прохладным. Но завесу туч вдруг просверлил сверкающий солнечный луч, и вялость Алёны как рукой сняло. Она торопливо умылась, оделась, бесшумно выскользнула из дому и на перекрестке повернула туда, куда указывала стрелка с надписью: «Tonnerоua – 17». До Тоннеруа семнадцать километров…

Спустя несколько шагов Алёна заметила, что по мокрому асфальту впереди тянется узкая извилистая дорожка, словно здесь проползло какое-то длинное-предлинное пресмыкающееся. На миг вспомнилась давешняя змея… но тотчас она увидела впереди, метрах в двухстах от себя, на седловине небольшого перевала, сгорбившуюся фигуру велосипедиста в черной майке – и улыбнулась.

Итак, это была не змея. Фримус и сегодня выехал на свой утренний променад! Причем именно по этой дороге.

Забавно…

«Удар иль поцелуй произойдет меж нами?..»

Скоро это выяснится.

Франция, Париж,

80-е годы минувшего столетия.

Из записок

Викки Ламартин-Гренгуар

Как говорится, каждая Золушка мечтает встретить своего принца, а каждая девушка мечтает выйти замуж за миллионера. Мой принц так и остался для меня недостижим, а вот выйти за миллионера мне удалось. Не скажу, что мне одной из нас, русских манекенов, посчастливилось сделать удачную партию: например, Гали́ Баженова, после неудачи своего первого брака, вышла замуж за графа Станисласа де Люара (она приняла католичество, чего я никогда так и не сделала, и отныне звалась графиней Ирэн де Люар); Ия Ге стала леди Абди после брака с английским баронетом Робертом Абди; Женя Горленко вышла за виконта де Кастекса; Лидия Багратени стала женой лорда Детерлинга; Кира Борман вышла замуж за депутата Аршамбо; Соня Кольбер – за хозяина модного дома «Шарль Монтень», очень состоятельного голландца; а Наталья Палей (между прочим, «настоящая Романова»: дочь великого князя Павла Александровича от его морганатического брака с Ольгой Валериановной Карнович-Пистольской!) стала женой знаменитейшего кутюрье Люсьена Лелонга и сделалась символом его мезона. Киса Куприна, хоть и не вышла замуж, имела бурный роман с Марселем Л’Эрбье и снялась у него в пяти фильмах; да и другие наши девушки имели успех в Голливуде…

Словом, примеров житейских удач наших манекенов можно привести немало, однако мое замужество было самым первым в этом списке, да к тому же самым феерическим. Оно произвело большое впечатление на всю нашу эмигрантскую среду, и поэт Валентин Горянский (настоящий поэт, стихи которого печатались и в «Русской мысли», и в «Иллюстрированной России»,[24] не то что стихи кое-кого другого…) даже написал по этому поводу прелестный опус. Не удержусь, чтобы не привести его, потому что он не только отражает – правда, изрядно романтизируя! – историю моего замужества, но и как бы воплощает чаяния всех нас, красивых изгнанниц, отчаянно мечтавших о счастье в чужой стране.