Улицы гнева - Александр Былинов

— Запомни на всю жизнь...

— Он первый ворвался в здание, как только дверь высадили, — сказал кто-то из бойцов. — Просто бесстрашный.

— До второго этажа добрались ничего. Караульная команда сдалась сразу, еще на первом сложила оружие. А штабные дрались, чернорубашечники, паразиты! Это они его...

— Где они?

— Во дворе. Лежат.

— Полковник один среди них. Самый отчаянный.

— Где пленные?

— Вон, в караулке.

Казарин вошел в караульное помещение, где под охраной бойцов сидели на нарах и стояли черноглазые итальянские солдаты. Старший среди них, с нашивками на рукаве шинели, вытянулся, прищелкнув каблуками.

— Он по-русски умеет, — сказали Казарину.

— По-русски говорю, — с заискивающей улыбкой подтвердил старший. — Читаль Тольстой, Чеков, Достоевский. Ваш Тольстой — наш Леонарди... О-о!

— Ученый, что ли? — спросил Казарин. — Ты ученый? Филолог? Какого черта ты здесь очутился? Что тебе понадобилось?

Итальянец молчал, видимо не поняв слов Казарина. — Я жил Верона... Верона... город... Ромео и Джульетта, город Верона...

Казарин махнул рукой.

— Из Вероны пришел сюда. Ромео...

— Кушьать... — снова улыбаясь, сказал итальянец и посмотрел на соотечественников, с любопытством наблюдавших за стараниями своего старшего. — Надо кушьать...

— Дайте им пожрать, если у самих есть, — приказал Казарин и снова прошел в вестибюль, где по-прежнему безмятежно лежал капитан Андронов.

«Ничего тебе уже не надо, — думал Казарин, — ни кутать, ни воевать. И ждать передовых частей Красной Армии тебе тоже не надо, без тебя придут, и нас не похвалят за то, что потеряли тебя. Впрочем, война есть война, мог погибнуть ты, мог — я. Жаль только, что не договорили и, кажется, не совсем поняли друг друга... Я ведь к тебе ничего не имею. Имеешь ли ты что-нибудь ко мне?» Покидая техникум, Казарин приказал перенести тело капитана к штабу, положить его во дворе. Он распорядился также насчет штабных бумаг, захваченных отрядом: все останется под охраной до подхода наших частей.

— Когда наши-то подойдут, товарищ начальник? — спросил кто-то. — Что-то долго идут.

— Берут последние километры из последних сил... Знаешь, что такое пустые баки в танках? А в котлах горошина за горошиной гоняется... Тылы отстали, распутица.

Казарин горько улыбнулся, поймав себя на тол, что отвечает бойцу словами капитана Андронова. «Вот ведь какой живучий! Впрочем, он вечно будет жить в моей памяти... Такие встречи и такие люди не забываются».

Он все никак не мог расстаться с капитаном, с его строгостью и категоричностью, которые особенно зримо проступали в нынешнем его облике.

Казарин уже направился к выходу, когда в вестибюль вошел посыльный штаба. Он бросился к Казарину и что-то зашептал.

— Громче, черт возьми! — крикнул Казарин, уже успевший уловить смысл донесения, — Что вы все шепчетесь да шепчетесь?!

— Немецкие броневики в городе! — крикнул посыльный — Приказано доложить...

7

Федор Сазонович стоял над трупом Байдары, сжимая в руке дымящийся пистолет.

Ребята захватили немецких прислужников на развилке, в грузовичке, на котором драпали лозовские полицейские, вспугнутые наступающими частями Красной Армии. Как ухитрились павлопольские градоправители влезть в попутную машину — неизвестно. Только и Петря, и Стремовский, и Байдара, и Одудько — все оказались в ней и попали в руки — восставших.

Одудько тоже лежал неподалеку, в грязи, раскинув руки. Они с Байдарой, отстреливаясь, бросились в огороды, и там их настиг конец.

Сама судьба свела в последний миг Байдару с Федором Сазоновичем на окраине Павлополя. Вот ведь земляки, никуда не деться.

Байдара смотрел на Иванченко остекленевшими глазами, а Федор Сазонович вдруг вспомнил встречу с ним, соседом, на улице, когда только что отгрохотали немецкие танки.

Ещё в тот день — а пожалуй, и немного раньше — история расставила их по обо стороны баррикады: жить им двоим под павлопольским небом уже было нельзя. Что тебе было до Иванченко и его семьи? А вот ведь влез сапогом, растоптал очаг...

— Стой, Иванченко, не стреляй! — прохрипел Байдара, поскользнувшись в грязи на огороде. — Дай сказать.

— Бросай оружие! — отозвался Федор Сазонович.

Байдара необычайно легко вскочил.

Федор Сазонович выстрелил.

Байдара исчез за углом хаты, крикнул оттуда:

— Не стреляй, земляк! Повинюсь во всем. Не тот я...

— Бросай оружие, гад!

Пули просвистели над головой Федора Сазоновича. Это стрелял Байдара.

Тогда Федор Сазонович перебежал к стогу сена, что у сарая. Силуэт Байдары мелькнул в тумане, он удирал. И Федор Сазонович уложил предателя. Теперь он стоял над его трупом, размышляя о кривде и правде, которые никак не примирятся на земле, и о своей высокой удаче.

«А все же надо было судить его всенародным судом, — подумал Федор Сазонович, пряча еще горячий от выстрелов пистолет в карман. — Надо было его в живых оставить и досконально взвесить каждый шаг его жизни, проследить тот путь, которым шел к этой поганой яме, и всем людям показать лицо классового врага, предателя, показать с воспитательной точки...» Он любил воспитывать, Федор Сазонович! Партия всю жизнь учила его тонкостям воспитания масс, призывала личным примером воздействовать на сознание людей. Готовясь вместе с другими к боевому выступлению, выслушивая штабные выкладки Казарина и Рудого, он в глубине души страстно желал выставить врагов напоказ живым. Пусть живые слушают тот справедливый суд, и пусть сам народ поведет после приговора людоедов к виселице, приготовленной фашистами для честных советских людей.

Но судить не удалось. Куда там... Когда враг огрызается, его пристреливают.

— Федор Сазонович!

— Иду.

Помог тебе твой чертов Бандера? Или трезубец твой помог? Обломался тот трезубец о твое же собственное сердце...

— Иванченко!

— Есть Иванченко...

И чего же ты достиг, иуда? Как ни загребал своей великанской пятерней власть и деньги...

— Связной от штаба, Федор Сазонович. Срочное донесение.

— Что там еще? Видишь, кого ухлопали, парень?

— Немцы, Федор Сазонович, с броневиками.

На окраину вползали броневики. Несколько самолетов пролетели над городом, сбросив бомбы и обстреляв улицы из пулеметов.

Казарин выслал разведку на восточную окраину — с той стороны должны подойти свои, части регулярной армии. Но разведка пока не сообщала ничего. В окраинных кварталах вспыхивала перестрелка: отряды вели бои с ворвавшимися в город гитлеровцами.

На рассвете дым потянулся по улицам.

В штаб доносили: немцы поджигают окраинные дома, охотятся за жителями, расстреливают мужчин. Город будет сожжен дотла — так гитлеровцы покарают восставших.

Казарин оглядывался по сторонам и торопливо шагал пустынными улицами. Вокруг рассветная февральская муть, стелется едкий дым, горчит, догоняет. Пылает человеческое жилье, приближается стрельба.

Неужто конец?

Молчит разведка с востока. Молчит Красная Армия, которая уже подкатывается где-то к берегам Павлопольщины. Свирепствуют гитлеровцы, вымещая на мирном населении злобу за поражение на улицах города.

Ночью Казарин сбрил усы: очень приметен. Странным показалось сразу похудевшее лицо. Никогда не предполагал, что придется расстаться с усами при таких обстоятельствах. Никто не думал, что будет столько потерь. Узнав о гибели армейского капитана, Федор Сазонович заплакал, а Бреус в ярости грохнул обоими кулаками по столу и выругался.

Надо было спасать Марту. Об этом, не сговариваясь, думали все, кто знал ее местонахождение. Она пряталась в надежной квартире, дети — в разных местах.

После событий на маслозаводе Марта заболела. Врач-подпольщик, посетивший ее, определил простуду и тяжкую психическую травму. Она бредила своими «мальчиками» из отряда, казнила себя за то, что оставила их одних, вспоминала Щербака и других близких ей бойцов. Однажды, когда пришли проведать ее Федор Сазонович, Бреус и Казарин, она вышла к ним в халате и, устремив полубезумный взгляд на вошедших, заплакала.

— Что вы сделали с ними? Почему предали? Петро Захарович, вы приказали достать аусвайсы, а потом сожгли их, как простые бумаги. Они расстреляли моего Сережку, правда это? Говорите, Петро Захарович, вы же от меня ничего не скрываете. Почему же...

Вскоре Марта стала поправляться. Она просила привести детей, но Казарин сказал, что это небезопасно. Пусть потерпит еще немного.

— Сколько же мне терпеть, Петро Захарович? — спрашивала Марта. — Столько я всякого навидалась, что пора бы мне в отпуск.

Теперь возникла прямая угроза для Марты. Гитлеровцы производили повальные обыски, не минуя ни одного дома, ни одного двора. В захваченной ими западной части города они расстреливали при малейшем подозрении в сочувствии восставшим. Искали, разумеется, и фрау Марту, причинившую им немало забот.