Улицы гнева - Александр Былинов

Уже затемно он постучал в дверь крайней хаты. Его впустила женщина, чем-то напоминавшая мать. Она накормила парня похлебкой и уложила, ни о чем не расспрашивая. Затем он, согревшись и разомлев на печи, спросил, как пройти на Лозовую.

— Зачем тебе туда, малой? — спросила женщина. — Там, говорят, фронт...

— А здесь не слыхать орудиев?

— Давеча гуркотел, а потом стих.

Генка строго выполнял наказ пославших его: никому ни слова. На крайний случай такая версия: пошел на менку в соседнюю деревню, а тут фронт подвинулся, красные бьют из артиллерии, страх наводят, так теперь-де домой возвращаюсь, потому мамка, наверно, уже хоронит сына. Это надо растолковывать старостам, полицаям, просто любопытным, самим немцам. К счастью, все пока обходилось благополучно.

Генке казалось, что путешествует он уже целую неделю. На самом деле миновало не более полусуток. Он прикидывал, сколько километров ему удалось отмахать: усатый твердил, что линия фронта в ширину не более километра или двух. Генка, как и многие в те дни, не знал, что такое линия фронта. Он помнил, что расстояние между Павлополем и Чертками, куда частенько хаживал с отцом до войны — ровно двенадцать километров. Четыре-пять часов ходу в летнее время, да еще с купанием в ставке. Нынче же, если не сбился с дороги, за плечами не менее двадцати километров, а линии фронта нет и в помине. А может, он заблудился и движется не в ту сторону? Генка похолодел от этого предположения. На него вся надежда — так сказали ему в штабе.

Женщина, приютившая его, показала дорогу на Лозовую, перекрестила.

— Вижу, не просто с менки топаешь, — сказала она. — Только берегись, здесь неспокойно... Что-то глаза у тебя больно красные, не заболел ли? Отец-то твой где?

— Есть отец, — ответил Генка и чуть не расплакался, так ему стало жаль самого себя.

Женщина была худая; кроме нее в хате были двое малышей: мальчик и девочка — внуки. Генка чувствовал себя взрослым рядом с ними, но сейчас он вдруг показался себе малышом, которого судьба забросила черт знает куда, на линию фронта. А где та линия? Даже злость родилась на тех, кто послал его, как и отца, почти на верную гибель. Вспомнил слова матери про «бычка-дурачка». Однако тотчас преодолел слабость.

— Есть у меня отец, — повторил упрямо. — Мать есть и отец. Отец воюет.

Генку подмывало рассказать женщине правду о себе, об отце, погибшем на нефтебазе, о матери и сестренках, голодных и худых, как и ее внуки, но он сдержался. Все-таки не маленький, раз доверили такое дело.

День выдался свежий, мокрую хлябь, в которой тонул вчера, подморозило, идти стало легче. Он свернул на огороды и подался в темные заросли, что окаймляли село вдоль берега какой-то речушки. Ветер свистел в ветвях, забирался под хлипкое пальтецо, студил душу.

Миновав село, Генка углубился в лес, проваливаясь по колено в подмерзший, грязноватый снег. Хоть он и отдохнул за ночь, а все же устал быстро. В висках стучало, каждый шаг отдавался в голове. Вскоре вспотел и вынужден был присесть. Снег кое-где растаял, обнажил прошлогоднюю, слежалую листву, ветки поблескивали хрусталиками наледи. Где-то глухо ухали орудия, над лесом вилась паутина из перезвуков бомбардировщиков, забравшихся в поднебесье. Голова кружилась. Генка подумал, что следовало бы отлежаться у той женщины. Простыл, видно. Портянки за ночь не просохли, так и навернул их сырыми.

Он двинулся вперед. Впрочем, сейчас ему трудно было определить, где «перед», где «зад». Как идти на Лозовую? Он проклинал ту линию фронта, которую никак не может найти.

Поэтому когда на опушке леса его задержали люди в полушубках и кожаных шлемах, он не испугался и не обрадовался, а только, услышав русскую речь, сказал:

— Теперь мне надо к самому главному начальнику.

— Кто ты, малец?

— От подпольщиков я. Связной называется.

Его с любопытством рассматривали.

— А что у тебя есть к нам?

— Где линия фронта? — спросил Генка.

— Ого! — Кто-то свистнул. — Линия фронта знаешь где? Далеко позади. Это уже тылы.

— Не может быть.

— Точно.

Генка засмеялся, но не услышал своего голоса.

— Значит, сбился я, — проговорил он.

— Ничего, — заметил кто-то. — Главное, успей сказать, что надо.

— Почему — успей? Вы же наши?..

Вероятно, кто-то из танкистов заметил болезненное состояние мальчика. Понял это и Генка.

— Мне надо командира дивизии, но не дойду, что-то плохо мне. Надо, чтобы скорее до нас добирались, чтобы не упредили немцы. Тут вот, — он мотнул головой и схватился за воротник пальто, — тут все есть до вас, распороть надо. Чтобы не упредили, понятно?

Генка уже ничего не слышал. Он был в безопасности, он выполнил задание. Линия фронта осталась далеко в стороне или позади, его везли на машине куда-то в штаб или в госпиталь. Он хотел сказать, что ему некогда, что он должен срочно вернуться к своим, что его ждут.

— Чтобы не упредили... чтобы не упредили... — повторял он сухими губами слово, которое так понравилось ему, и кто-то отвечал ему тем же словом и так же настойчиво:

— Не упредят, сынок, не упредят...

2

Казарин смотрел на мужичка, стоявшего перед ним, и мучительно силился вспомнить, где им доводилось встречаться. Округлая стриженая голова, аккуратный, маленький носик, на который так и просится пенсне. До того не шел крестьянский наряд этому человеку, что Казарин чуть было не высказал это. Мужичок был плоть от плоти военный, стройная фигура его, казалось, была вылеплена только для военного мундира или гимнастерки. Он, пожалуй, еще более по-военному слажен, нежели сам Казарин. Хоть и был моложе Петра Захаровича, уверенная осанка человека, за чьими плечами стояла и даже не стояла, а двигалась на выручку вооруженная армада, вызывала невольное! уважение.

Но тот, назвавшийся капитаном Андроновым из оперативного отдела штаба дивизии, держал себя просто и по-деловому. Сообщив пароль, он поинтересовался наличием оружия, подробно расспросил о житье-бытье в оккупации, о кадрах подпольщиков, передал благодарность командующего армией генерал-лейтенанта Кобозева за добрую работу в тылу и в свою очередь рассказал о трудностях продвижения по весенней топи, засасывающей армию, о тылах, которые не поспевают за наступающими частями. А тылы — это, как известно, продовольствие, боеприпасы, горючее и многое другое, без чего армия не может ни наступать, ни жить.

Андронов быстро вошел в курс дела, как будто много; дней пробыл рядом с подпольщиками на Малой земле и давно жил их заботами. Действительно, обстановка в городе сложная, и правильно, что выслали связного навстречу войскам.

Сейчас части нашей армии преодолевают распутицу. Надо и здесь начинать, благо сами гитлеровцы усугубляют обстановку; то, что не ввязались в драчку на маслозаводе — правильно. Можно было поставить под удар всю организацию. А нынче — время. Не сегодня завтра передовые части будут в городе.

Казарин, слушавший капитана, не испытывал ни малейшего сопротивления его словам.

Напротив, чувство признательности к храбрецу, перелетевшему вместе с Генкой на «кукурузнике» линию фронта и принесшему в ряды подпольщиков известное оживление и определенность, не покидало его. И вместе с тем что-то мешало подлинно братскому слиянию с представителем армейского командования. Неосознанное и, вероятно, глубоко личное.

— Нам не приходилось встречаться? — спросил Казарин, когда они уже достаточно наговорились. — Где-нибудь на дорогах войны или в тылу, при формировании...

— Не помню, — ответил капитан, бросив изучающий взгляд на Казарина. — Вы, наверное, усы здесь отрастили, в подполье?

— Да, это так. Я не могу отделаться от мысли, что видел вас, что мы встречались, хоть мимолетно.

— Между прочим, лицо у меня, как бы это сказать, типичное, что ли, на многие лица похожее, — с виноватой улыбкой заметил капитан Андронов. — Вы не первый в знакомцы напрашиваетесь. Бывало, самый незнакомый человек признает и конечно же ошибается. А мне припомнить хоть кого-нибудь почти невозможно: сколько лиц прошло, и самых разных...

— Не кадрами ли занимались, капитан?

— Кадрами.

Казарин от волнения даже приподнялся на табурете. Он узнал капитана.

— В Северо-Кавказском военном округе не бывали, в СКВО?

— Именно в СКВО и работал. А вы что, помните?

Казарин молчал мгновение. Горечь обиды, напластовавшейся под сердцем, поднялась в нем, как поднимается лава в кратере вулкана. Этот чистенький капитан не был виновником его злоключений. Но он был одним из слепых исполнителей чьей-то воли и потому тоже ответственным за его судьбу. Вот так встреча!

— Да, я вас отлично помню, капитан, — глухо и не очень дружелюбно проговорил Казарин, нервно подергивая кончик уса. — Если поднатужитесь, и вы вспомните. Приметку подскажу, коли хотите. Испания. В отделе кадров вы долгонько совещались и сослали меня в штаб батальона...