Белые манжеты - Николай Черкашин

Почти все лодочные офицеры, кроме командира, старпома и механика, были отчаянно молоды, и Голицыну нравилось их шумное веселое сообщество, нравились их азартные споры, долетавшие порой до гидроакустической рубки; нравились их шутки и взаимные розыгрыши. Нравилось, что инженер-механик Мартопляс, обязанный офицерским собранием не употреблять крепких словечек, изъяснялся теперь на манер тургеневских барышень: «Ах вы гадкий юноша, — журил он верзилу трюмного, — опять скрутили вентиль?! Фу, уйди, постылый!»

Нравилось, что капитан-лейтенант Богун, проспорив Феодориди пари «на американку», честно выполнял наложенное на него заклятие — говорить в кают-компании только в рифму, только стихами (служебные совещания и партсобрания не в счет). И теперь, прежде чем спросить за столом какой-нибудь пустяк, Богун должен был изрядно поморщить лоб: «Голубь милый, подай мне джем из сливы!», «Вон там за бутылкой лежит моя вилка!», «Вестовой, не забудь положить мосол мозговой!»

Однажды Феодориди, застав в рубке Голицына одного, повел такую речь:

— Слушай, Дима, а почему бы тебе не стать офицером?! «Верхнее» образование у тебя уже есть… Досдашь экстерном за ВВМУЗ,[10] присвоят тебе «лейтенанта»… Придешь на лодку не «группманом»,[11] а сразу командиром бэчэ, начальником службы. Еще послужишь — глядишь, «помоха». Помощником в «автономку» сходишь, вернешься старпомом. А там на Классы и в тридцать два командир большой подводной лодки капитан третьего ранга Голицын!

Дмитрий на минуту представил себе, как обладатель такого блестящего титула появляется в сухопутной Москве в квартире Ксении… Разумеется, это звучит ничуть не хуже, чем «водитель лунохода». А пожалуй, даже и лучше… Голицын тут же отогнал тщеславные мысли, как совершенно мальчишеские. Но слова лейтенанта не упали в песок. По ночам, наблюдая из своей спальной «шхеры» беспокойную тень Абатурова в приоткрытой каюте, Дмитрий все чаще пытался подыскать такую московскую профессию, которая могла бы затмить ореол этих обжигающих слов — «командир подводной лодки». Искал и не находил…

Он прекрасно понимал, какая пропасть лежит между ним, «мичманом-любителем», как зовет его Белохатко, и подводником-профессионалом, командиром сложнейшего корабля; сколько дерзостной решимости надо ощутить в себе, чтобы сказать: «Это мое! Это на всю жизнь!»

Но ведь если представить себе эту цель как горную вершину, то ведь он не из низины на нее взирает; пусть невысоко, но все же поднялся Голицын на некий выступ, на первый карниз; ведь вступил он уже на этот головоломнейший путь. Надо, как альпинисты, промерить стенку глазами, наметить опорные точки, рассчитать силы, крючья, метры… И пошел!

«Мы рубим ступени! Ни шагу назад!»

В последний день осени подводная лодка вошла в один из тех районов, что разделяют среди моряков печальную славу Бермудского треугольника. Суеверный и падкий до всяких таинственных историй механик помянул Бермуды за вечерним чаем, и командир против обыкновения не только его не высмеял, но и предупредил всех офицеров, а затем по трансляции весь экипаж о том, что лодка входит в зону сильных вихревых течений и потому на боевых постах необходимо удвоить бдительность. Вскоре и в самом деле стало происходить необычное. Лодку затрясло, будто она съехала на булыгу. Стрелки отсечных глубиномеров, всегда тихие и плавные, вдруг задергались, запрыгали. На пост горизонтальных рулей вне смены был вызван боцман, но в его опытных руках субмарина плохо держала глубину: то проваливалась метров на десять, то выскакивала под перископ, то дифферентовалась на корму, то стремительно клонилась на нос. Сквозь сталь прочного корпуса невооруженным ухом было слышно, как клокотала за бортами вода, булькала, журчала, будто лодка попала в кипящий котел. Время от времени снаружи что-то било по надстройкам, и стонущие звуки этих непонятных ударов разносились по притихшим отсекам.

Как ни менял Голицын диапазоны частот, в наушниках стоял сплошной рев подводного шторма. Потом вдруг развертка помигала-помигала и начисто исчезла с экрана индикатора. Стоявший за спиной Голицына лейтенант Феодориди тихо выругался по-гречески. Из центрального поста перебрался к ним Абатуров и возглавил консилиум. Сошлись в одном: неисправность надо искать за бортом, в акустических антеннах.

Дождались темноты. Всплыли.

— Ну что, Дим Белое Ухо, — сжал Голицыну плечо командир. — Надевай турецкие шаровары и — «вперед и с песней!» А Андрей Иваныч тебя подстрахует. Надстройка — его хозяйство.

«Турецкие шаровары» — комбинезоны химкомплекта — Голицын и Белохатко натягивали в боевой рубке. Качка наваливала их друг на друга, на стволы перископов, но Дмитрий все же изловчился и перед тем, как всунуть руки в прорезиненные рукава, демонстративно поправил манжеты. Боцман криво усмехнулся.

Они выбрались на мостик и запьянели от солоноватого озона. Полная луна всплывала из океана в частоколе беззвучных молний.

Как ни странно, но подводная свистопляска давала себя знать на поверхности лишь короткой хаотичной волной. Острые всплески не помешали мичманам перебежать по мокрой палубе к носу. Боцман быстро отдраил лаз в акустическую выгородку, и Голицын спустился туда, где совсем недавно нежился в ночной «купальне». Теперь здесь звучно хлюпала и плескалась холодная чернь. Шальная волна накрыла нос, и в выгородку обрушилась дюжина водопадов, толстые струи хлестнули по обтянутой резиной спине. Дмитрий взял у Белохатко фонарь и полез, цепляясь за сплетения бимсов, вниз, поближе к антенной решетке. Для этого пришлось окунуться по грудь, стылая вода плотно обжала живот и ноги. Она была очень неспокойна, эта вода, и все норовила подняться, затопить выгородку до самого верха. Вот она предательски отступила, обхватив ноги всего лишь по колени, и вдруг резким прыжком метнулась вверх, поглотила с головой, обожгла едким рассолом рот, глаза, свежебритые щеки… И сразу подумалось, как в войну вот так же кто-то забирался в цистерны, в забортные выгородки, зная, что в случае тревоги уйдет под воду в железном саване…

— Ну как там? — крикнул Белохатко сверху, с сухого насеста.

— Антенна вроде в порядке… Посмотрю кабельный ввод.

Голицын поднялся к боцману и посветил аккумуляторным фонарем под палубу носовой надстройки. Толстый пук кабелей, прикрытый коробчатым кожухом, уходил в теснину меж легким корпусом и стальной крышей отсека. В полуметре от сальников кусок кожуха, сломанный штормом, пилой ерзал по оголившимся жилам верхнего кабеля. Голицын даже обрадовался, что причина неполадки открылась так легко и просто. Надо было лишь добраться до перелома и оторвать край кожуха.

Обдирая комбинезон о железо, Дмитрий протиснулся в подпалубную щель. Чтобы отогнуть обломок, пришлось приподнять извив трубопровода и подпереть его гаечным ключом. Просунув руки между трубой и обломком, Голицын соединял порванные жилы почти на ощупь, потому что фонарь съехал от качки в сторону и луч вперился в баллоны ВВД.[12] И в ту минуту, когда Дмитрий попытался поправить свет, ключ-подпорка вылетел со звоном, и трубопровод, словно капканная защелка, придавил обе руки. Запонка на левом запястье пребольно впилась в кожу, а правую кисть прижало так, что пальцы бессильно скрючились.

— О ч-черт! — взвыл Голицын и попробовал вырваться. Но западня держала крепко. А тут еще нос лодки вдруг резко просел, и в следующий миг в подпалубную шхеру ворвалась вода, затопила, сдавила так, что заныло в ушах, как при глубоком нырке. Дмитрий не успел набрать воздуху и теперь, с ужасом чувствуя, что вот-вот разожмет зубы и втянет удушающую воду, рванулся назад, не жалея рук, но так и остался распластанным на железе. Нос подлодки зарылся, должно быть, в высокую волну и томительно, не спеша вынырнул наконец.

— …Жив?!

Голицын едва расслышал сквозь залитые уши голос боцмана:

— Чего затих?!

— Порядок… Нормально… — отплевывался Дмитрий, все еще надеясь обойтись без помощи Белохатко.

— Мать честная! — ахнул боцман, выглянув из лаза. — Транспорт идет… На пересечку курса!

Острым глазом сигнальщика он выловил среди темных взгорбин неспокойного моря зелено-красные искринки ходовых огней. Едва боцман крикнул, а Голицын услышал, как мысли у них, точно спаренные шутихи, понеслись по одному и тому же кругу: вот транспорт засекает подводную лодку, вот вызывает патрульные самолеты. Оба представили себе лицо Абатурова, искаженное гримасой тоскливого отчаяния.

— Шевелись живее! — застонал Белохатко.

Голицын яростно рванулся… От тщетного и резкого усилия свело судорогой локти.

— Не могу я, Андрей Иваныч! — прохрипел акустик, даже не удивившись, что впервые в жизни назвал боцмана по имени-отчеству. — Руки зажало…