Циклотимия - Давид Шварц

В тюрьме ее нашел бывший соклассник, из любви к ней убивший соперника финкой в голову и отсидевший свое. За давностью лет она простила его в этом прегрешении и сошлась с ним. Он помог организовать лечение ее от наркотической зависимости и от пристрастия к алкоголю, но все это уже после того, как амнистия скостила ей срок до шести лет, отсидев который, она вернулась с новым-старым другом домой.

Повзрослевшая дочь вскоре выходит замуж и переезжает в Ленинград- Петербург, друга она прогоняет, так как ей он надоел, и остается вдвоем с сыном, в котором души не чает.

А дальше происходит то, с чего начинается мой рассказ.

Деловой сын проматывает квартиры, а бывшая красавица, аспирантка, наркоманка, алкоголичка, осужденная многодетная мать остается на бобах, подрабатывает там и сям уборщицей, о чем я кратко повествую, ибо если обволакивать сюжет подробностями и деталями, получится детективный роман похлеще Войны и Мира.

А какой из меня Толстой?

Так, жалкое подобие.

Карпушин

Накренившись на правое крыло, самолет делает разворот и вот он – Неаполитанский залив!

Гигантская его дуга вгрызается в тело Апеннинского Сапога ровной, кажется нарисованной, линией, отделяющей чистейшую голубизну моря с зеленой кляксой Капри, от суши с разбросанными кубиками-зданиями Неаполя, переходящими вдали в двугорбый хребет Везувия.

Самолет аккуратно опускает меня на землю и новые, уже земные, картинки рисует мне этот город. Но на этот раз я в нем не задерживаюсь. Я не буду бродить по этому славному, воспетому в песнях, городу, я не поеду в Геркуланум и Помпеи и не буду рваться в Сорренто.

Мне надо в Милан. По делу, срочно! (с)

Я – в командировке.

Что известно о Милане бывшему совку? Миланский собор и оперный театр Ла Скала. И все!

А между тем, там есть и Базилика Святого Амброджо и Замок Сфорцеско, и Церковь Санта-Мария делле Грацие с «Тайной Вечерей» Леонардо да Винчи.

Я уже не говорю о том, что Милан – это самый европейский город Италии, а это означает, в том числе, что там полно заводов и фабрик с соответствующими индустриальными пейзажами.

И когда такой пейзаж надоедает за время командировки, начинаешь тянуться к высокому искусству, типа работ Микельанджело в том же Замке Сфорцеско, к примеру.

Вот я и приобщался к искусству у одной из скульптур великого мастера, когда кто-то взял меня за руку и тихо спросил:

– Дока! Ты чего это здесь делаешь?

Я не сразу узнал его. Передо мной стоял джентльмен в отличном костюме с бабочкой последнего писка моды. Светлые волнистые волосы давно уже стали покидать его высоченный лоб и кучковаться ближе к затылку. Небольшие умные глаза смеялись в прищуре.

– Ба! – сказал я, – неужто сам Виктор ибн Васильевич? Какими судьбами? Какими ветрами?

– Он самый. Вот осматриваю окрестности. Сейчас прямо из Амброзианской пинакотеки, от Караваджо и Ботичелли, Рафаэля и Тициана. А ты что здесь делаешь?

– Так гощу у семьи Сфорца, как видишь. А вообще-то по работе я здесь, в Милане. Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать? Двадцать?

– И не говори, идут годы… наши годы, как птицы летят и некогда нам оглянуться назад. А ты помнишь последнюю встречу, а предпоследнюю?

– Еще бы! Нас с тобой судьба сводила на таких виражах…Пошли посидим где-нибудь!

Слава Мадонне, в Милане есть где посидеть, а поскольку солнышко припекало, сели мы под полог веранды уличного кафе и разговорились, ибо времени у нас было полно: он все свои дела провернул и мне осталось доделать всего ничего.

Под кьянти и ударились мы в далекие времена нашего знакомства.

– Ты знаешь, – приняв первую рюмочку, начал Карпушин, – что мы в комитете комсомола на тебя ставили? Ты ведь тогда стоял во главе общественного отдела кадров завода, помнится? Потом блестяще справился с ответственной командировкой в Поволжье, да? В общем, все уже было готово к тому, что ты станешь сначала вторым секретарем комитета комсомола завода, а потом, возможно, и в первые выбьешься!

Он говорил, и это был голос и интонации, и мимика партийно-комсомольского босса незапамятных времен. Время не способно изменить въевшиеся в кровь привычки!

– А что это ты вдруг отказался тогда? – спросил он, тыкая вилкой в салат.

Я вспомнил те времена, работу в комсомоле и это самое предложение, сделанное мне Виктором.

– Но ты забыл, что это твое предложение сочеталось еще с одним – вступить в стройные ряды передового отряда трудящихся, ведущего к победе коммунизма, помнишь?

– Да, тогда это было непременное условие!

– А ты помнишь, как ты меня уговаривал, Витя? Мол, оклад маленький, но вокруг оклада…! И жилье-то мне будет, и ясли для пацана сразу, и бесплатное то, и бесплатное это… Вот. Пожалуй, это меня и сбило. Понял я тогда, что нечистые дела вокруг отважного комсомола делаются. Смешно вспоминать, но я принадлежал к числу тех ребят, чьи предпочтения были в прошлом, во временах Корчагина…

– Ой, ой, ой, Дока! Только не надо мне эту лапшу вешать на уши сейчас! Ты хочешь, чтобы я поверил в то, что ты был чист и незапятнан…Ха. Корчагин! Ну ты и скажешь…

Выпили молча.

– Ладно, – продолжил Карпушин, – но почему же ты все-таки отказался и от вступления в партию и от этой должности?

– Длинно или коротко? Давай я тебе отвечу коротко: причины две. Первая – вы же сами, коммунисты, не дали бы еврею пробиться высоко, тормознули бы где-нибудь на лету! А вторая – мне техника всегда нравилась больше, чем люди. Я ведь не то, что человеконенавистник, а просто хорошо знаю людей, а потому не люблю их. Говнари люди! Вот и все, если коротко. Но что мы все обо мне. О себе расскажи. Ты ведь не еврей, и пробился вверх в совке здорово. Ты что, людей любишь? Решать их проблемы, их судьбу? Или о себе, в основном, пекся, да и печешься?

В воздухе пролетел хмурый ангел.

Мы оба напряглись. Конфронтация высунула из-за угла кафе свою злую морду.

Но, в отличие от меня, мой собеседник прошел хорошую школу. Он-то всю свою жизнь имел отношения не с техникой, а именно с людьми!

Он напряг на секунду желваки, затем широко улыбнулся и сказал, как ни в чем не бывало:

– А потом мы с тобой встретились в Абакане, помнишь?

– А как же! – я тоже перевел стрелки, – помню, конечно. Тебя назначили генеральным директором комплекса из семи заводов. Ого-го, не хрен собачий! Большая шишка! Ну и что, построил ты эти заводы?

– Слушай, я передумал, лучше не вспоминать. Извини, давай о чем-нибудь другом. Как жена, как семья, где ты сейчас? Все там же?

– Хм. Там же…Ты не знаешь, что я пятнадцать лет как в Израиле?

– Оп-па-на! Ничего себе! Нет, не знал…Ну и…как тебе?

Он посмотрел на меня внимательно, как будто увидел впервые. Ясное дело, не в его правилах, пропитанных многолетними догмами, менять свое отношение к сионизму вообще, к стране победившего сионизма в особенности, и к сионисту, сидящему рядом, в частности!

Но какая выдержка! Сейчас ведь наши страны как бы дружат. Вроде бы. И на его лице я прочел борьбу миров, Уэллсовские страсти; правда, всего секунд за несколько эта судорога сошла с его лица и он, улыбнувшись, задышал свободно и легко.

– А давай за это дело тяпнем, – сказал он, – мы же с тобой еще раз, последний, встретились, когда через два года я удрал из этого Абакана к Чебакову в Желтые Воды, и он попросил меня, как старого твоего комсомольского товарища, уговорить тебя перебраться к нам, прихватив часть людей из твоего отдела! Помню, как высоко о тебе отзывался тогда Чебаков, как он рассказывал фантастические вещи о твоих успехах…Правда, ты почему-то не поехал к нам. Да и я вскорости ушел от Чебакова…

Я смотрел на этого человека, с которым жизнь меня сводила несколько раз; на человека, не сделавшего мне лично ничего плохого и, даже наоборот, на эту вдруг откуда-то взявшуюся суету в его движениях, на странные взгляды, которые он изредка бросал на меня, как будто видел впервые, и думал свою думу.

О том, что делает жизнь с нами, как она разбрасывает нас по разные стороны воображаемых барьеров, как ломает стереотипы, оставляя внутри нас странные ощущения иррациональности ее самой, этой нашей жизни.

Мы дернули пару рюмок за наше общее комсомольское прошлое, за здоровье, за благополучие и разошлись в разные стороны.

Милан – он большой. Там есть, куда разойтись двум людям с разными судьбами.

Здесь, как и во всех остальных рассказах этого цикла, ФИО изменены

Миша-Моше

С войны он вернулся офицером – старшим лейтенантом, хотя уходил рядовым. Толковым парнем был.

Вернулся не к жене, а к матери. Жена не дождалась. Год не получала писем, решила, что свободна и вышла замуж за соседа. Дочку-то воспитывать одной тяжело – говорила тем, кто осуждал.

Он переживал тяжко.

– Пока меня по госпиталям таскали, пока в себя приходил, она тут… – сказал и потом молча с помертвевшим лицом целый день лежал на кожаном диване, не сняв военную форму и сапоги.