У тебя иное имя - Хуан Мильяс

Поместив в скобки мать и ее голос, Хулио обвел глазами спальню, и ему показалось, что она, вместе со всем в ней находившимся, включая самого Хулио, отделена от общего процесса, превратилась в самостоятельную единицу, далеко отстоящую от тех мест, где происходят события. То есть комната, дверь, электрическая лампочка и его собственная мать, нервно пытавшаяся выбраться за стенки скобок, представляли собой клочок времени, настолько ветхий и истершийся, что, казалось, длился и воспроизводился в пространстве сам по себе, не оставляя следа в памяти. Прошло несколько секунд, и это ощущение еще более усилилось. Хулио подумал, что, возможно, в другой — реальной — реальности, они уже умерли, может быть даже много веков назад. Слова, произносимые его матерью — шумный, нескончаемый поток, словно струя, льющаяся из крана, были, следовательно, словами, произносимыми трупом, но это не придавало им никакого особенного смысла. И тогда Хулио закрыл глаза, сжался еще больше и вдруг услышал тихие, словно тоже проникавшие из какого-то другого, ограниченного и безымянного времени, первые такты “Интернационала”.

Но худшее произошло в четверг. Мать поставила перед ним поднос с обедом, состоявшим из чашки бульона и куска вареной рыбы, а сама села в изножье кровати. Хулио поднес чашку к губам и вдруг почувствовал какой-то давно забытый запах, неразрывно связанный с его жизнью и таившийся в каком-то самом дальнем уголке его обонятельной памяти, словно в ожидании сигнала извне, который позволит ему разорвать волокнистую капсулу, куда он был заключен, попасть в кровь и вместе с нею распространиться по всему телу, заполнив каждую клеточку.

Хулио отставил чашку, и мать тут же встрепенулась:

— Надо поесть, сынок. Даже если не хочется.

— Немного пресно, — попытался отвертеться Хулио.

— Лекарства тебе весь вкус отбили. Я положила кусочек ветчины, куриную ножку — она самая вкусная, — морковку, порей, лук...

От перечисления ингредиентов Хулио стало еще хуже, но он сделал несколько глотков, думая о том, что руки матери пробудили в нем воспоминание о самой сути их семейной жизни. Запах напоминал о чем-то очень знакомом, но Хулио никак не мог вспомнить, о чем именно. Он раскрывался в памяти, словно ядовитый цветок, заполнявший своими испарениями маленькую гостиную с большим круглым столом, стульями с потертой обивкой и черно-белым телевизором, стоявшим на низеньком книжном шкафу, в котором ютились несколько томов в кожаных переплетах.

Хулио понял, что переживает один из тех моментов, когда самые, казалось бы, малозначимые предметы становятся вдруг чрезвычайно важными, одну из тех минут, когда собственные руки и их продолжение — пальцы — кажутся выточенными из твердейшего камня. В общем, один из тех моментов, когда вещи обретают пугающую автономию, становятся независимыми, оставаясь в то же время фрагментами того, что когда-то являлось целым, но утратило целостность. Хулио испугался, что долго ему в таком состоянии не выдержать: ведь теперь даже поднять и опустить веки — самое простое, всегда машинально выполняемое движение — стало для него непосильным. К тому же веки падали резко и с шумом, подобно рифленым металлическим жалюзи старых лавчонок. Даже слова стали круглыми и тяжелыми, словно шары, до отказа наполненные смыслом. Они вкатывались в уши одно за другим, непохожие друг на друга, но связанные между собой, как вагоны поезда. И поезд тоже был старый.

Таких вот мучений стоило Хулио воспоминание о родительском доме, вызванное запахом бульона. И само это воспоминание не согрело его, не принесло облегчения. Наоборот, в нем ощущалась враждебность, и это ощущение было связано с матерью — это она была виновницей его страданий раньше и продолжает причинять страдание сейчас: под личиной доброты и ласки скрывалось воплощение зла.

Когда приступ прошел, Хулио дал себе слово, что завтра же пойдет на работу.

И вот наступила пятница. Пятница без температуры, но еще с заметной слабостью — болезнь, хотя и отступала, все же не сдала окончательно своих позиций. И он бодро, как и полагается выздоравливающему, поднялся и принял душ. Потом побрился и, пока варился кофе, поменял канарейке воду.

Дождь, ливший накануне, прекратился.

На работе он подписал несколько бумаг, ознакомился с одним проектом и ответил на три звонка. Один их них был от бывшей жены: она хотела знать, почему Хулио не встречается с сыном.

— Как будто у него отца совсем нет, — упрекнула она.

Хулио пообещал что-то неопределенное насчет воскресенья, но добавил при этом, что болен и пришел на работу только для того, чтобы решить один срочный вопрос. В двенадцать часов Роса принесла кофе с молоком и таблетку аспирина. Хулио поблагодарил ее, но предупредил, чтобы впредь она не сообщала его матери ни где он находится, ни что с ним происходит. В час его вызвал к себе директор — поздравил с тем, что продажи идут хорошо, и объявил, что в связи с этим Хулио в ближайшие дни получит премию. И еще добавил, что, в связи с ростом издательства, вводится новая должность — координатор коллекций и что обсуждается кандидатура Хулио.

— Я буду стоять за тебя горой, — уверил он.

Хулио поблагодарил с подобающей случаю скромностью и, как бы импровизируя, выдал пару идей, которые на самом деле вынашивал уже не меньше месяца.

Директор жестом выразил удовлетворение тем, что нашел подходящего кандидата, и заговорил о рукописи, которую ему очень хвалили, — сборнике рассказов.

— Вот она, — директор достал из ящика письменного стола стопку листов, сшитых с одного края. — Все, кто читал, предрекают успех.

Хулио взял рукопись, и начал листать, делая вид, что читает то одну фразу, то другую. Директор между тем рассказывал об авторе — молодом человеке лет тридцати с большим, по словам директора, будущим.

— Три года назад у него вышел роман и был очень тепло встречен критикой.

— Как его зовут? — спросил Хулио.

— Орландо Аскаратэ.

— Ужас какой.

— Ты его знаешь?

— Нет, просто плохо звучит. Кто дал деньги на публикацию?

— Кажется, какой-то муниципалитет. Скорее всего, они объявляли конкурс, и этот Аскаратэ стал победителем.

Директор поручил Хулио прочитать рассказы и изложить в письменной форме свое мнение. И дал понять, что, если оценка Хулио совпадет с оценками остальных, издательство возьмет на себя риск напечатать начинающего автора.

Хулио вернулся к себе в кабинет и несколько минут ничего не делал. Сначала он немножко помечтал о возможном скором повышении по службе, поздравив себя с тем, что правильно рассчитал все шаги, которые и привели к успеху. Его несколько огорчало, правда, что новость не вызвала у него той радости или тех бурных эмоций, которые, как ему всегда казалось, он должен был испытать в подобной ситуации. Он — собственными силами! — достиг вершин власти в большом издательстве, в большой компании, но не чувствовал никакого удовольствия от этого, словно самые заветные мечты, сбывшись, тут же теряют для нас всякую привлекательность.

А вот мысль о том, что после работы он встретится сначала с психоаналитиком, а потом — с Лаурой, волновала его. И тот и другая, каждый по-своему, давали ему возможность почувствовать себя свободным человеком, с обоими Хулио забывал не только о пустых и бессмысленных интригах на работе, но и о том подобии общения, которое заполняло его дни с того момента, как он вставал с постели, и до того как, замкнув круг, снова в нее ложился. Мир каждого из них был словно остров, и острова эти были рядом, и с первого можно было попасть на второй, и на каждом произрастали свои плоды, и каждый давал то, чего не мог дать другой.

Время не двигалось. И тогда Хулио взял рукопись Орландо Аскаратэ и начал читать первый рассказ. Он назывался “Конкурс”, и речь в нем шла о писателе, который в один прекрасный день придумал, как можно безнаказанно убить жену, оставив всех в уверенности, что произошло самоубийство. Осуществить свой план он, однако, не смог — духу не хватило, и тогда он решил использовать эту идею в других целях: написать детективный рассказ. В тот же день он садится за работу и через две недели ее заканчивает. Довольный результатом, он совершает довольно низкий поступок: показывает рассказ жене, которая, к его удивлению, не возмущается этим новым проявлением ненависти к ней — да и что тут, собственно, возмущаться: их семейная жизнь давно уже превратилась в ад! — а напротив, поздравляет с удачей и советует отправить рассказ на престижный литературный конкурс. Писатель, польщенный ее неожиданной похвалой, посылает рассказ на конкурс и возвращается к привычным занятиям и привычной ненависти. Проходит короткое время, и его жена кончает жизнь самоубийством, воспроизведя в деталях смерть героини рассказа. Писатель понимает, что если его рассказ получит премию, то будет воспринят всеми как донос писателя на самого себя, и ему не удастся доказать свою невиновность. Он тут же пишет организаторам конкурса письмо, в котором просит вернуть рукопись, но проходит несколько тревожных дней (за эти дни писатель сгрыз все ногти на руках и ногах), и он получает вежливый ответ: его желание не может быть удовлетворено, поскольку жюри уже приступило к чтению работ, а следовательно, по условиям конкурса, ни одна из рукописей уже не может быть возвращена. Ему советуют, тем не менее, обратиться к председателю жюри, в руках которого сейчас находится рассказ. Писатель понимает, что попал в умело расставленные силки, но все же добивается встречи с председателем жюри, который сообщает ему, что уже прочитал рассказ и что тот ему настолько понравился, что он собирается за него голосовать и всячески его продвигать. И что он уже отдал рукопись секретарше той организации, что проводила конкурс. Секретарша должна была ознакомить с нею остальных членов жюри. Писатель убивает своего собеседника, и вот тут-то начинается настоящий кошмар: ему приходится убивать одного за другим всех членов жюри, потому что как только он с кем-то встречается, то узнает, что рассказ уже прочитан и передан другому. И, разумеется, прежде чем умереть, все превозносят его сочинение.