Мельница - Карл Гьеллеруп

Спасительный якорь пока еще не оторвался и, хотя с его помощью нельзя было бы перенести шторм, придавал некоторую уверенность. Когда мельник потеряет жену, у него будет сын: она как бы оставляла мужу часть себя в виде напоминания, что с ее уходом долг перед семьей не отпадает. Йорген верно подметил, что Лиза боится Ханса, поскольку тот, будучи невинным дитем, был недосягаем для ее власти и в какие — то минуты — возможно, решающие — мог сделать недосягаемым также отца. Только это и составляло угрозу для фактически беспроигрышной игры служанки. Вот почему мельник, который, не отдавая себе в этом отчета, боялся ее, испытывал в присутствии ребенка благотворное чувство защищенности — как, например, сейчас, когда он утомленно сторожил Хансов сон.

Тем временем мальчик забеспокоился, начал похныкивать.

Отцовская рука ласково погладила его по голове; Ханс протер глаза и, глубоко вздохнув, устремил их на мерцавшие над кронами деревьев звезды.

— Что с тобой, Хансик? Ты так разволновался во сне.

— За мной гналась большая собака.

— Тебе пора в кровать, — сказал мельник и поднялся. — Давай попросим Лизу уложить тебя.

— Нет… не надо Лизу…

— Ты же совсем сонный.

— Я сам справлюсь, я не совсем сонный! — закричал Ханс, вставая и пытаясь стряхнуть с себя дремоту. — Только не Лизу, — упрямо добавил он.

Мельник удивленно посмотрел на него, впервые столкнувшись с неприязнью ребенка к Лизе и радостно чуя, что его трепещущая от страха натура обретает в сыне маленького, но храброго, непоколебимого ангела-хранителя.

Он взял мальчика на руки и расцеловал.

— Батюшка сам отнесет тебя в постель, сынок, — сказал мельник и понес его к дому, осторожно нагнувшись, чтобы влажная от росы листва не била спящего по лицу. Дело в том, что отяжелевшая голова ребенка почти сразу опустилась отцу на плечо, а ровное дыхание поведало о крепком сне, который не прервался, даже когда мельник раздевал мальчика и укладывал в кровать.

Только уложив сына, он сообразил, что ребенку давно пора было спать в собственной постели. Вот какое безобразие начинает твориться в доме без хозяйки! И мельник вздохнул, уныло предчувствуя беспомощность вдовца. Он ведь в последнее время совсем не следил за тем, чтобы все шло своим чередом. Куда, например, подевались работники? Вверху мельницы свет не горит. Кристиан наверняка сидит наготове, чтоб везти домой пастора. А Йорген? А Лиза?..

Свет был в людской.

Мельник нога за ногу прошел через сад к въезду между мельницей и палисадником, растерянно постоял там, потом вышел на дорогу — посмотреть, не слишком ли темно будет Кристиану ехать и не очень ли страшные тучи сгустились на западе; в любом случае он собирался дать пастору зонтик. А еще ему было досадно, что он обманывает сам себя. Он не тосковал по Лизе, ему не хотелось пойти к ней, не хотелось даже видеть ее! Почему же для него невыносимо, что она сейчас с Йоргеном? В людской наверняка она, а Йоргена в других местах тоже нет.

С лугов пахло свежестью, которую вдруг перебил запах махорки. Тянуло из мельничной подклети, хозяин ведь стоял как раз напротив. В арке небольшого туннеля, по которому можно было проехать под мельницей, на фоне бледного северного неба вырисовывались силуэты двух лошадей; они ждали с этой стороны двора, перед конюшней, открытая дверь которой загораживала круп одной из них. Справа в середину подклети падал красноватый свет из людской, и свет этот клубился дымом.

Мельник с торопливой решимостью двинулся туда.

Стоявшая на табуретке сальная свеча отбрасывала бесформенную тень Лизы на замызганную известковую стену и, по — барочному преломив ее, на низкий потолок. Служанка только что застелила кровать чистой простыней, которая еще топорщилась; пространство комнаты представляло собой взвихренную дымовую завесу. Йорген был возле Лизы и, опираясь на спинку у изножья кровати, выбивал трубку. Он вздрогнул, когда в дверях возник мельник, так, во всяком случае, показалось хозяину.

— Лиза, напои пастора чаем, — сказал мельник, — я вижу, Кристиан уже запрягает.

— Пастор обычно не пьет чаю.

— Да, но… сегодня он, может быть… вечер прохладный… и вообще выпить чего-нибудь горячего никогда не мешает… Твои дела здесь могут потерпеть.

— Иду! — безразличным голосом отозвалась Лиза и, бросив все, как попало, вышла.

Злясь на самого себя, мельник поплелся следом. Почему нельзя было дать ей сначала справиться с делами в людской, ведь две кровати уже перестелены?! А он сглупил, и теперь у нее есть предлог вернуться туда, а мельнику будет неудобно снова околачиваться рядом и вынюхивать, сколько времени она там пробудет и чем они с Йоргеном будут заниматься. «Вынюхивать»! Очень подходящее слово. Они наверняка употребят его, когда станут насмехаться над хозяином. Самое печальное, что оба его раскусили, отчего он смутился и начал спотыкаться в речи. Йорген закашлялся, точно обязательно было в ту самую минуту поперхнуться дымом; в Лизином безразличном тоне сквозило плохо скрываемое презрение; что касается Пилата, кравшегося по пятам за своей госпожой, он словно издевался над мельником изгибом хвоста — большим белым вопросительным знаком, который маячил в темноте у того перед глазами.

V

Пастора увезли, и мельник, стоя перед домом, провожал взглядом повозку.

Она почти скрылась из виду, а он по-прежнему смотрел вдаль, хотя шел уже довольно сильный дождь. Дождь стучал по широким листьям тополя, барабанил вверху по галерее и монотонно шуршал по толстому слою соломы, покрывавшему шатер.

Мельник все еще чувствовал успокоительное рукопожатие пастора и видел его обеспокоенный взор.

Что ему наговорила Кристина? Право слово, у нее есть основания жаловаться! Я не был ей тем супругом, каким следовало быть — во всяком случае, в последние несколько месяцев. Лиза совсем задурила мне голову… даже не знаю, как это произошло… Я очень виноват перед женой, а теперь она умрет и мне уже ничего не исправить…

Наконец он повернулся и нехотя пошел в дом. Он боялся входить к жене и тем не менее, тревожась за ее здоровье, хотел повидаться с ней. Только бы долгий разговор со священником совсем не расстроил ее!

Дверь из темной гостиной в комнату больной была открыта, но оттуда просматривался лишь кусок освещенных обоев — тех причудливых обоев, которые, казалось, созданы были для того, чтобы горячечный взгляд заблудился в них во время тягучих часов в постели, а также чтобы разглядывать возникающие там картинки: голову фантастического животного с бородой и рогами, огромный цветок, туловище человека, геометрические фигуры и так далее… Мельник боялся жениного взгляда, который оторвется от этого пустого, бесстрастного времяпрепровождения и устремится на него с извечным вопросом: «Теперь ты идешь от нее?»

И как ему встретить его, не подтверждая ее подозрений и не отравляя этих часов — возможно, ее последних часов!

Но он ошибся. Взор, с которым его приняли, был не искателен, а спокоен; мягкий, просветленный, он исходил из ясных глаз, окаймленных болезненными фиолетовыми кругами. Они находились в тени: лампа была заботливо отставлена за кувшин с водой, чтобы свет не резал больной глаза.

Мельник, улыбаясь, кивнул ей. С него точно сняли тяжкое бремя.

Он сел у кровати и взял левую руку жены, лежавшую поверх синей полосатой перины, против которой тщетно возражал врач. (Притом что у больной был жар, а ночи значительно потеплели, мельничиха обижалась, если ее не накрывали добротной периной.) Еще зимой это была сильная, красная, загрубевшая рука, теперь она исхудала и побледнела, а кожа стала гладкой и прозрачной — слишком изящная рука для мельничихи.

— Что, идет дождь? — спросила больная. — У тебя свитер совсем мокрый.

— Да, похоже, будет настоящий ливень. Пастор может здорово промокнуть, пока доберется до дому. Впрочем, я ему дал зонтик.

— Теперь я тоже слышу. Ничего, пускай поливает, это хорошо для хлебов.

«Хорошо для хлебов!» Прежде чем заколосятся яровые, прежде чем зацветут озимые, тело ее начнет разлагаться в земле, из которой прорастают все посевы, — а у нее мысли об осени. Насколько же больше она должна думать о тех, кого оставляет в этом мире, беспокоясь, как сложатся у них дела после ее кончины… Мельник ощутил подступающие к глазам слезы и усилием воли подавил их, чтобы они не потекли по щекам и не выдали его дум.

— Как ты сейчас, Кристина? — спросил он.

— Спасибо, хорошо.

— Я боялся, тебе будет тяжело разговаривать с пастором… так долго. — Он добавил последние слова, притворяясь, будто имеет в виду лишь усилия, которые ей требовались для разговора, тогда как содержание его никоим образом не отличалось от повседневных бесед со священником.