Дальнее плавание - Рувим Фраерман

Она встала и быстро шагнула к столу, сама не зная, что она сделает и что скажет. И когда она сделала этот шаг, она с отчаянием поняла, что нет у нее ни одного слова, какие обыкновенно говорят в таких случаях, что она вовсе не думала, что ей придется говорить, так как надеялась на Галю, и потому просто положила листья на стол учителю и сказала, не думая вовсе:

— Это все, Иван Сергеевич, что у нас есть сейчас, в эту минуту. Это, конечно, очень мало. Что такое несколько осенних листьев, которые мы собирали только для себя, чтобы любоваться ими! Но вы видите, Иван Сергеевич, мы уже все комсомольцы, и можете поверить нашему слову: вам будет легко заниматься с нами, потому что мы любим вас по-прежнему. Мы уже не маленькие, никто не захочет вас огорчить. Я говорю вам это от имени всего класса. Разве не правду я говорю?

Анка обернулась к классу.

И не было в ту минуту ни у кого более ласкового лица, на котором так ясно выражались бы все чувства. Она была взволнована до крайности, доброта и жалость и вместе с ними гордость светились в каждой черте ее лица.

И все закричали:

— Правда, правда, Анка!

Все повскакали с мест, все окружили учителя так тесно, что ему ничего не видно было, не видно было и Гали, которая одна осталась сидеть на месте…

Зато увидел он множество ласковых рук, протянувшихся к нему, много ласковых глаз, глядевших на него с такой же детской гордостью, как Анка.

А девочка Берман, которая совсем не знала Ивана Сергеевича, громко крикнула ему:

— Расскажите нам про войну! В каком бою вы были ранены? Это очень страшно? У вас, наверное, есть много наград?

Он улыбнулся ей.

И по этой улыбке, которая не могла спрятаться даже за темными очками, они узнали его. Она озарила его темное лицо, его шрамы, и оно стало вдруг прекрасным. Даже прекраснее стало оно, чем было когда-то прежде.

Нет, он не ошибся, возвратившись снова к детям.

— Спасибо, друзья мои, — сказал он.

И голос его прозвучал широко и громко, как прежде. Как прежде, он был приятен для слуха и привлекал к себе все внимание.

— Спасибо вам, девочки, — повторил он. — Я не буду вам рассказывать про войну и про себя, но я вам буду много рассказывать. А тебя, Анка, я хорошо помню. Я тебя знаю. Ты у меня училась с первых лет. Ты все еще дружишь с Галей Стражевой? Была такая девочка, я отлично помню. Она хорошо училась.

Все засмеялись и обернулись к Гале.

Анка сказала:

— Иван Сергеевич, Галя Стражева здесь. — Потом она добавила с радостью: — Она по-прежнему учится лучше всех, и я по-прежнему сижу с ней на одной парте.

— Галя Стражева, ты здесь? Почему я тебя не вижу? Подойди к столу.

Анка и все остальные сели на свои места, а Галя подошла к столу.

Она шла с трудом. Он шла медленно. Она пришла и стала чуть поодаль от учителя, опустив глаза вниз.

И хотя он не забыл ее и, может быть, вспоминая ее там, на войне, тревожился за ее судьбу, как тревожился и отец, и хотя сейчас, глядя на ее живое, смышленое и прекрасное лицо, он радовался тому, что она выросла, что она учится, что дарование ее не угасло, — она не могла приблизиться к нему.

Он подошел к ней сам, положил руку на ее плечо, как делал это раньше, и сказал:

— Как ты выросла! Я помню, ты увлекалась театром. Ты по-прежнему собираешься стать актрисой?

— У меня погиб отец… — тихо сказала Галя, не отвечая учителю.

Он снял руку с ее плеча и долго смотрел на нее, потом сказал:

— Это большое горе. Я тебя не буду утешать. Садись.

Галя подняла глаза. Лицо его было спокойно. Ужасные рубцы от ран на его щеках и на лбу как будто посветлели.

Галя не видела его взгляда, внимательно устремленного на нее. Он заметил ее испуг и думал о том, что творится в душе этой девочки.

А она стояла перед ним с убитым лицом и, глядя на золотые осенние листья, блестевшие пурпуром, которые ради их красоты собирала она утром с такой радостью, думала теперь с отчаянием: «Так что же такое красота, если ее можно убить, уничтожить так бесследно?»

Она еще не знала, что не всегда красота является нам в прекрасном виде.

VI

Странные волнения посетили их класс в этот день.

Сторож отзвонил уже в свой звонок, ушел Иван Сергеевич; как буря, пронеслось по коридору младших классов множество резвых ног, но ни Анка, ни другие девочки не спешили уходить. Никто не вскочил, не бросился к двери, чтобы поскорее с криками выскочить на улицу и догнать этот короткий осенний день, который во всей своей красе уходил от них по широким аллеям бульвара, по каменным набережным, по светлой воде их широкой реки.

То ли столь неожиданное поведение Гали, так смутившее всех, и в первую очередь ее друга Анку, то ли их собственная неловкость, то ли тревога и опасения, которые высказала в недомолвках Анна Ивановна еще утром, то ли скрытая боль, что ощутили они в первых движениях учителя, как бы он с виду ни казался спокойным, то ли что-нибудь другое, — но только все оставались сидеть, когда вышел из класса Иван Сергеевич.

Минуту, другую все еще длилась тишина.

Потом Анка, которая никогда не думала над тем, что ей предстоит сказать или сделать через секунду, но, словно маленькая волшебница, умевшая чувствовать за всех, вдруг воскликнула:

— Что же нам сделать, чтобы ему было легко с нами, чтобы вообще ему было легко на свете?

Все собрались вокруг парты Анки и окружили ее.

— Да, да, в самом деле, Анка, — раздались голоса, — что нам делать, чтобы ему было легко с нами? Ты это, наверное, знаешь, Анка.

Никто не обратился с этим вопросом к Гале, потому что он не касался ни знаний, ни талантов, ни блестящих ответов. Потому что это спрашивало только сердце, с которым Анка умела говорить лучше других.

— Он так часто отворачивается к окну, чтобы мы не видели его лица, — сказала круглощекая Вера Сизова.

— Если он отворачивается к окну, — сказала ей Анка, — то зачем же ты так долго таращишь на него глаза? Может быть, это ему неприятно.

— Я не могу не таращить глаза, — сказала Вера. — У меня очки такие. Вы же знаете, что я близорукая.

— А кто же это так громко вздохнул на весь класс? — спросила иронически Анка.

— Да, да, это я вздохнула, — ответила Вера.

— Вот видишь, — сказала Анка. — Ты бы вздохнула потом. И разве можно так громко вздыхать! Мы все за тебя покраснели.

Но тут покорность внезапно покинула Веру, и она сказала:

— Подумаешь, вздохнула! Что же я сделала такого? Галя Стражева поступила гораздо хуже. Она подвела весь класс.

Анка с яростью посмотрела на Веру.

— Ей-богу, Вера, ты какая-то глупая.

— Вовсе я не глупая! — сказала с обидой Вера.

В конце концов, эта круглощекая девочка хотела быть только справедливой.

Но Анка, которой трудно было быть справедливой в дружбе и которая всегда защищала Галю, быстро заметила:

— Галя просто растерялась.

Галя покачала головой:

— Нет, нет, не выдумывайте ничего за меня, я не растерялась вовсе. У меня и своего горя достаточно.

Ах, это был жестокий ответ! Она сама не понимала, что говорит. И никто не согласился с нею.

— Нет, Галя, — сказала Анка. — Может быть, в тебе говорит сейчас гордость. Ты не хочешь сознаться себе. Ты не потому осталась сидеть на месте и не поднесла Ивану Сергеевичу этих красивых листьев. Мы все растерялись немного. И Нина тоже, и ты тоже, и я тоже… Я тоже растерялась и испугалась немного! — воскликнула она, найдя наконец причину, которая примирила бы всех. — Но не для этого, — добавила она, — мы остались, чтобы спорить друг с другом. Нам надо что-нибудь придумать особенное.

— Так придумай же, Анка, и перестанем болтать, — сказала Нина Белова очень спокойно, так как любила больше всего в жизни дело.

Анка немного задумалась.

— Вы слышали? — сказала она. — От имени всего класса я обещала, что мы будем у него хорошо учиться.

— Это мы слышали, — сказала Лида Костюхина, девочка, черная, как крот, и всегда учившаяся хуже всех, ибо судьба не наделила ее никакими способностями и к тому еще она была ленива. — Это мы слышали, — повторила она, — Но как это сделать?

Анка в раздумье посмотрела на Лиду.

— А ты бы могла по истории получить четверку? Как это было бы хорошо! — с жаром воскликнула Анка. — Подумайте только — во всем классе ни одной двойки по истории, ни одной тройки, одни четверки и пятерки! Нет, — сказала она с еще большим жаром, — и четверок не надо! Одни пятерки, одни пятерки, — повторила она несколько раз. — Вы подумайте только, какое бы это было счастье для нас и какая радость для него!

Горячие глаза ее загорелись, она забыла совсем, что ее слушает столько подруг, и добрая фантазия, постоянно обитавшая в ее голове, все разрасталась сильнее и грела, как маленькое солнце, проникая в умы, самые холодные и ленивые от рождения.