Дальнее плавание - Рувим Фраерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Галя, привыкшая думать обо всем и о себе понемногу и мысль которой постоянно жила и текла, — Галя, глядя в открытое окно, где с тихим шелестом пролетали листья, сорванные ветром с лип, снова подумала об отце и о своем горе и сказала Анке:
— С тех пор как у меня не стало отца, мне кажется, что нет человека более несчастного, чем я. Я теперь редко испытываю радость. Мне даже странно, как это другие могут смеяться.
— Ах, Галя, что ты говоришь! — сказала Анка с испугом, так как она не любила говорить о печальном, а любила говорить о смешном. — Разве у тебя одной такое горе? — И, желая отвлечь мысли подруги в другую сторону, она добавила: — Вот будет для нас всех несчастьем, если учитель истории останется тот же, что и в прошлом году. Ты помнишь, Галя, как он рассказывал на уроках?
Анка живо вскочила на ноги, заложила руки за спину, подняла плечи, и лицо ее приняло вдруг какое-то ошеломленное выражение, точь-в-точь такое, какое бывало на лице учителя истории.
— Сейчас я вам, девочки, расскажу, — быстро заговорила она, — о появлении первых людей на территории СССР. Жизнь людей в то время была тяжелой, так как им приходилось спасаться от нападок диких зверей, как-то мамонта. А приучая животных, человек старается создать себе продовольственную базу, что для него, так сказать, не все равно.
Анка так верно и с такой точностью передала речь учителя истории Ивана Ивановича, что сидевшие впереди Нина Беляева и Вера Сизова покатились со смеху.
Галя тоже улыбнулась и махнула на Анку рукой.
— Ах, что же я делаю! — воскликнула вдруг Анка. — Я же решила утром любить всех учителей!
И с отчаянием она схватилась за голову.
Но в это самое мгновение широко открылась дверь, и в класс вошла Анна Ивановна, учительница литературы и классная руководительница вот уже много лет подряд.
Это была еще не старая женщина, но уже с седыми волосами. И от седых волос черные глаза ее особенно блестели на смуглом живом лице, и взгляд их казался от этого зорким и строгим.
Анну Ивановну встретили шумно и с радостью, так как любили ее.
Год начинался счастливо.
И Анна Ивановна, взойдя на кафедру, сказала:
— В добрый путь, девочки.
Она села за стол и чуть призадумалась, помолчала немного, потом продолжала:
— Дети, вот уж снова осень. Которую осень я начинаю с вами заниматься! Для меня еще будет такая осень, вероятно, — и не одна, может быть, — но в школе для вас она уже последняя. Я люблю ваш класс. Не потому, что вы все послушные, — вы часто и огорчали меня, но вы жили дружно, вы старались в ученье. Вы научились многому. Вы научились думать — это, может быть, главное. И мне уж не страшно выпустить вас в жизнь. Но это не легко далось ни вам, ни нам, учителям. Среди вас есть талантливые девушки…
Все посмотрели на Галю, которая сильно смутилась и нахмурилась. Она не любила, когда ее хвалили.
Но Анна Ивановна снова задумалась на секунду, должно быть вспоминая все то, что ей хотелось сказать детям в этот первый день, и, положив руки на стол, она чуть склонила свою голову.
И многие увидели эту голову, когда-то красивую, с тяжелыми черными волосами, блеском которых еще недавно любовались все. Они потускнели и побелели не от долгой жизни…
Но Анна Ивановна встряхнула вдруг головой и почти с юной живостью подняла свой острый и зоркий взгляд на класс.
— Мы много пережили с вами во время войны. Но все пережитое нами не напрасно. Победа уже близка. День ее наступит скоро. И пока будет живо человечество, мир не забудет наш народ. Потомки будут гордиться нами… Но победу надо было завоевывать. И это не легко… Вы сами знаете. Я не мать — у меня нет детей, я не сестра — у меня нет братьев. Я учительница. Но и у меня есть потери… Есть потери в нашем маленьком кругу, в нашем тесном отряде, в котором мы жили вместе много лет. Где наши мальчики? Уже многих нет, — тихо сказала она, и руки ее вдруг задрожали. Она убрала их со стола. — Где многие наши девочки? Где Лида Звонарева, где Ныркова Оля, где Саморова, где Днепрова, Люхина?.. Одни уехали на фронт, другие поступили на работу. Не все дошли до десятого класса. Кто-то остался в пути. Они не все учились плохо. И это мои потери. Но горе пройдет, оно не вечно. Вечна только радость, дети. Только радость победы. Она будет жить. И помните, дети: если вы учитесь, то это не потому только, что вы достойнее многих других, а потому еще, что семья ваша, где вы, может быть, только одни, отдает вам все, что может, чтобы вы учились, надеясь на ваши способности, как надеюсь на них и я. Помните это. Я знаю, как все легко забывается в юности.
Анна Ивановна замолчала, словно застыдилась своей чрезмерно длинной и взволнованной речи или словно что-то еще хотела сказать детям о потерях своих и надеждах.
Но она больше ничего не сказала.
Взгляд ее, обводивший парту за партой, на мгновение остановился на Анке. И в глазах ее зажегся добрый и веселый огонек, какой зажигался у каждого, кто глядел на это оживленное, загорелое, еще детское лицо.
— Анка, — сказала Анна Ивановна, — как ты выросла за лето в деревне! Стала сильнее и выше. Ты совсем уже взрослая.
— Что вы, Анна Ивановна, — сказала Анка с горестью. — А мне так кажется, что я остаюсь все маленькой.
— Не жалей об этом, Анка, — сказала учительница.
Потом взгляд ее остановился на Гале, стал задумчивым и в то же время внимательным; в нем появилась гордость и вместе забота о лучшей своей ученице.
— Галя Стражева, ты все еще в театральном кружке? — спросила она негромко. — Почему ты так похудела? Есть ли какие-нибудь иные известия об отце?
Анна Ивановна, как и другие, как и Анка, пыталась хоть слабой, обманчивой надеждой утешить горе Гали.
Галя поднялась со своего места и молча покачала головой, так же, как ответила она Анке на этот же вопрос.
Покачала головой и учительница.
— Берман, — позвала она, — почему ты сидишь одна на задней парте? Садись поближе, садись с кем-нибудь. Уж очень ты робка. Надо быть смелее. Ты не стесняйся нас… Я знаю о твоих братьях. Они были честные солдаты.
На глазах у Берман выступили слезы, и, громко стуча своими деревянными подошвами, она прошла по притихшим рядам и села сзади Анки.
В классе наступила полная тишина.
Странно это, но у Анны Ивановны, о чем бы она ни говорила на своем уроке, всегда бывало тихо в классе. Она была одинока и жила тут же, при школе, в маленькой комнатке, где на подоконнике в цветочных горшках или в ящиках всегда цвели ноготки и всегда было чисто, как в белой каюте. И никого не было у нее на свете, никого, кого бы она так любила, как этот свой тихий уют и детей. И было им удивительно, как в этой уже седой голове вместе со всеми стихами и прозой, со всеми высокими трагедиями классических творений, о которых она рассказывала так страстно и с таким увлечением, хранилось еще столько живых судеб, далеких от всякой литературы, столько детских характеров, изменчивых и в своих достоинствах и в своих недостатках. И не в памяти, а в сердце хранила она их тревоги. И дети не подозревали даже, как обширно это хранилище и сколько любви может оно вместить. Юность не могла еще понять этого своим опытом, но зато отвечала ей своей дружбой и своим доверием.
Однако сегодня Анна Ивановна была немного рассеянна. Какая-то мысль встревожила ее, какая-то забота, которой она еще не решалась сразу поделиться с детьми, словно впервые в жизни в чем-то не доверяла им.
Анка сразу угадала это и сказала Гале:
— Нас ожидает какая-то новость. Чувствуешь, Галя?
— Я это чувствую, — шепнула Галя. — Что-то долго она говорит.
— О чем вы шепчетесь? — спросила Анна Ивановна, всегда зоркая, как птица.
— Мы говорили о том, — сказала Анка, — что нас ожидает какая-то новость, а какая — не знаем. Скажите, Анна Ивановна, хорошая или плохая?
— Для тебя, Анка, это хорошая, и я думаю, что для всех. У вас будет новый учитель истории.
— Ура! — громко крикнула Анка. — Вот это хорошо! А где же Пипин Короткий?
Анна Ивановна строго посмотрела на Анку и потом на весь класс, зашумевший сразу, хотя отлично знала, что Ивана Ивановича девочки прозвали этим прозвищем за его короткий рост и из школьниц мало кто его любил.
— Нехорошо таким большим девочкам давать учителям разные прозвища, — сказала Анна Ивановна. — Это старая и очень скверная привычка. Пора ее забыть. Ведь вы советские школьницы.
Но, несмотря на свой строгий взгляд, каким обвела она класс, Анна Ивановна сказала это добродушно, так как не хотелось ей в этот первый и праздничный день никому читать наставления.
Ей просто хотелось пройтись по рядам, постоять возле каждой девочки, заглянуть каждой в глаза — не для того, чтобы сделать замечание, а для того, чтобы просто взглянуть и на долгое время собрать в памяти эти синие, черные, серые, но еще одинаково ясные глаза, чьи взоры, как звездный блеск, сияют в этих толстых школьных стенах, среди грубых деревянных парт, падая на страницы книг. Сколько же таких сияющих взглядов уже прошло через ее стареющее сердце и сколько ушло и растаяло где-то там, на дороге жизни, и погасло!