Воспоминания охотника - Николай Михайлович Мхов

Смеется, закрывая лицо ладонями, и в душевном ее тихом смехе столько бессловесного, невыразимого счастья, что Костя смущенно шепчет:

— Стеша, экая ты, право!..

И старается незаметно приникнуть щекой к ее плечу.

Я усердно ковыряю карася, всячески делая вид поглощенного едой человека.

Далекие, милые друзья моей молодости! Как давно все это было, как забыто и как помнится…

Вот Джильда — молодой темпераментный пойнтер — тянет, хватая пастью воздух, струнно пружиня прутик, вытянув на уровень шеи голову; ей секундирует английский сеттер, опытная старушка Марго, а мы втроем, затаив дыхание, с ружьями наготове осторожно крадемся за ними.

Стеша наравне с нами стоически переносила неудобства охоты. Когда надо, смело шагала по топкому болоту и, не боясь набрать в сапоги воды, переправлялась вброд через неглубокую речку. Все у нее было, как у заправского охотника, и вела она себя, как настоящий охотник, но отличалась от него в самом существенном: она никогда не стреляла. Подойдет, приготовится, вскинет ружье, прицелится — Костя крикнет:

— Бей!

А она улыбнется и опустит ружье.

— Костенька, не могу! Не неволь — не могу!..

И это было куда приятнее, женственнее, более подходило к ней, нежели меткий, убойный выстрел.

Костя, бывало, только крякнет и, не давая скрыться дичи, убьет двумя выстрелами пару.

— Вот как надо, — назидательно говорил ей.

— Так и делай, — соглашалась миролюбивая Стеша. — А меня не заставляй.

— Экая ты, право, Стеша, чудная: бить не бьешь, а мытаришься, мучаешься. Сидела бы у шалаша, ловила бы рыбу, — уговаривал Константин.

— Мне, Костенька, любо искать дичь, — серьезно оправдывалась Стеша, — смотреть на работу собак и на вас: вы такие красивые становитесь, такие ловкие! А разве я в тягость?

Мы горячо заверяли, что ее присутствие ничего не доставляет нам, кроме удовольствия, что Костя советует ей беречь себя исключительно из самых добрых побуждений, из-за заботы о ней.

— Вот поэтому-то я и хожу, — смеется, перебивая, Стеша, — чтобы почувствовать заботу мужчины! Вы не знаете, как приятно бабе, что заботится мужчина!

Непринужденно, вольготно жилось нам втроем на охоте.

Хорошо было и вдвоем. Правда, исчезал тот особый настрой, который порождался приветливой молодой женщиной, но охотилось так же увлеченно, рыбачилось не менее романтично и так же пахло в шалаше землей, сеном, прелью, и еще чем-то необычайно ароматным, присущим только шалашу. Иначе складывались разговоры, получались они как бы серьезнее, посуровее, чем в присутствии женщины.

Помню серый, дождливый день. Ночью разбудила гроза. Голубые молнии рвали темноту, пушечный грохот раскатывался по лесу, шумно хлестал по листьям ливень, с гулом налетали порывы ветра. Было красиво и жутковато. Казалось, молния падает то на шалаш, то на стройную, выхваченную из мрака ель, то в клокочущее озеро, то ослепительно режуще — прямо в глаза. Над головой раздавался зловещий скрежет, оглушительный удар, и по-над лесом долго рычало злобное, устрашающее эхо. Гроза бушевала всю ночь.

В грозу, да еще ночью в лесу, как ни храбрись, тревожно: слушаешь, смотришь, напряженно ожидая очередной молнии, гадая, минует она тебя или уничтожит мгновенным, испепеляющим огнем. Заснули перед зарей. Проснулись поздно. Шел ровный, спокойный обложной дождь. Осенью такие дожди идут нескончаемо, сутками, пропитывая все невысыхающей сыростью. Ну, а в августе осени не получается: проходит два, три часа и, глядишь, лопнула, расползлась серая наволочь, открылось голубое окошечко, выглянуло солнышко, и вновь все засияло, каждая капелька на кустах сверкает бриллиантом, и обновленный мир вновь радостен и светел.

Мы лежали, смотрели в треугольник входа шалаша на озеро, покрытое свинцовой рябью, и неторопливо продолжали вчерашний разговор.

— Вот проживу месяц в таком шалаше — и набираюсь сил, могу своротить горы, — подперев голову ладонью, рассуждал Костя. — Видал отработанный аккумулятор? Чуть краснеет лампочка — вот-вот совсем погаснет, иссякнут последние силенки. А когда его зарядят, когда вновь он наполнится энергией, лампа излучает ослепительный свет) Так вот для меня охота: вновь заряжаюсь и вновь работаю в полную силу, отдаю с удовольствием, с увлечением полученную зарядку! — Косится на меня. — Чего молчишь?

— Слушаю!

— Не интересно?

— Очень интересно.

— Не врешь?

— Не вру.

— Тогда слушай до конца. Было это до революции. Дает мне мастер деталь и велит высверлить в ней сквозную дырку диаметром в два миллиметра с наклоном в десять градусов. Работа тонкая, точная. Смотрю на чертежик, прикидываю — страшно браться. Запорю. Деталь ценная — испорчу, ползаработка вычтут. А показать вид, что боюсь, нельзя: мастер доверять перестанет, на легкую, дешевую работу переведет. Попросить товарища — стыдно. Попробовал на куске железа — диаметр выходит, а наклон не получается. Нервничаю, волнуюсь, злюсь. Впору идти, возвращать мастеру деталь. Времена были не теперешние: мастер в цехе царь и бог, что хочет — то и сделает. Вдруг прибегает паренек, дружок из проходной, зовет: «Иди скорее — Степанида у ворот ждет!» Бегу — земли не чую… Поговорили пять минут, я тогда решительного ответа от нее ждал. Прилетел в цех — все во мне так и поет: один бы за всех работал! Схватил деталь и вмиг выполнил все точно по чертежу. Мастер даже головой крутнул: «Молодец, говорит, признаться, побаивался, что запорешь!» Вот так и охота заряжает живой силой, пробуждает от спячки, наполняет молодостью!

— Слушая тебя, можно подумать, что все должны стать охотниками, — вставляю я.

— Напрасно иронизируешь, — останавливает Константин. — Не обязательно именно охота, но какой-то возбуждающий спорт, увлечение, пристрастие, непосредственно не связанное с повседневной работой, — что-то непременно должно владеть каждым человеком.

К обеду дождь истощился. Поднялись, поредели, а потом куда-то исчезли тучи. Последнее облачко повисло белым пушком над озером и растаяло. Омытое небо заголубело, сверкающей чистотой заиграла зелень.

Костя начал копать червей. Я налаживал удочки и жерлиц. Собаки отдыхали, — они вылезли из шалаша, нехотя похлебали консервный суп и растянулись на припеке.

Обычно на охоту выходили рано, когда густой туман плотно лежит в низинах и мглистой дымкой стелется над полями. С листьев капает роса, холодит шею. Поверх болотных сапог вмиг до пояса становишься мокрым. Вымоченные травой и листьями собаки дрожат. Но проходит час, другой, над лесом выплывает солнце, туман редеет, тает, собачья шерсть курится паром.

Холод росы ощущаешь до первой подводки, до первого выстрела. Шагаешь, корчишься, запихивая руки в сырые рукава негреющей сатиновой рубахи, нахлобучив кепку на уши, чтобы с козырька не стекали на нос противные капли. Идешь, съежившись, и представляешь уютную постель на сене в сухом шалаше. Но вот собака придержала ход, повела нюхом и потянула. Мгновенно забыты холод, сырость, щекочущие струи за шиворотом — рука сбрасывает