Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - Леэло Тунгал

— Снова здрасьте, — сказала тётенька гораздо более сладким тоном, чем тогда, когда говорила со мной. — Ваша дочка, товарищ Тунгал, да? Молодец девочка! Как тебя зовут?

Ого! Неужели тётенька думает, что за это коротенькое время я успела поменять имя? Как-то неловко было напоминать ей, что меня зовут Леэло, но ничего лучше не приходило в голову. И зачем только взрослые спрашивают у детей их имена, если они всё рано их не запоминают?

— Товарищ Леэло, — сказала я, заметив требовательный взгляд таты. Всё-таки это звучало изысканней, чем просто повторение имени! — А тебя как зовут, товарищ? — продолжила я взрослую беседу.

— Ха-ха-хаа! — тётенька в пиджаке оскалилась, среди обычных зубов один у неё был золотой. — У вас очень весёлая дочка, товарищ Тунгал! Она сможет выйти из любого положения, поверьте мне!

— Она у меня молодец, маленькая хозяйка! — сказал тата серьезно и кивнул.

Ого! Такой похвалы я от него никогда не слышала. Обычно я была или упрямая, или капризуля, или болтушка, или, в лучшем случае, дочка, — но хорошая хозяйка… Б воздухе витало что-то подозрительное! А вдруг и впрямь планируется привести в дом мачеху? Белоснежка, как известно, стирала бельё семи гномов, а мне что же, придётся драить клетчатый пиджак толстой тётеньки?

Тётенька как-то нехотя улыбнулась, опять сверкнув золотым зубом, торопливо погладила меня по голове и призналась:

— Меня зовут Иреэне! К сожалению, мне некогда, водитель ждёт, и вообще-то я сейчас уже должна бы быть в Муналаскме, в МТС. А вы, товарищ Тунгал, подумайте над моим предложением! Всего хорошенького, маленький товарищ!

Почему взрослые думают, что детям нравится махать им вслед? Это «всего хорошенького», казалось мне неуместным, но вежливости ради надо было разок поднять ладошку, когда товарищ Иреэне усаживалась в «победу».

— А что, эта Иреэне хотела бы стать моей злой мачехой? — спросила я у таты. Я ведь заметила, что вид у него слегка растерянный.

— Этого ещё не хватало! — рассмеялся тата, но сразу опять посерьёзнел. — В определенном смысле она приезжала меня сватать. Меня хотят назначить директором школы…

— Ой! Вот здорово! Таким директором школы, каким была мама?

— Как мама? Нет, немножко иначе… по правде говоря, совсем иначе! — усмехнулся тата и протянул мне руку. — Пойдём теперь домой, товарищ ребёнок.

За столом во время еды не разговаривают

— Тётя Анне, тата теперь станет директором школы! — громко объявила я, едва войдя в кухню.

— С чего ты взяла? — донёсся со двора сердитый голос таты. — Возьми свои глупые слова обратно!

— Ты сам сказал! — Я была потрясена, что он отказывается от своих слов. — Ведь только что сказал, что тебя хотят назначить директором школы.

— Хотят назначить — это совсем другое, чем то, что я сам хочу стать директором! — возразил тата и потянул носом воздух. — Ладно, оставим сейчас этот разговор! Похоже, Анхен состряпала что-то вкусное! Я так голоден, что слона бы проглотил.

Тётя Анне не обратила внимания на моё громкое объявление, а сразу скомандовала, чтобы мы мыли руки и садились за стол, а то еда остынет, а остывший суп — всё равно что помои. Занимаясь генеральным проветриванием, тётя Анне одновременно сварила куриный суп, который действительно аппетитно пах. Но в последнее время часто случалось — стоило мне сесть за стол, и аппетит сразу пропадал. Я просто поклевала хлеба. Хлеб был хорош, светлый и плотный, совсем не такой, который мы с татой ели обычно и квадратные ломти которого были похожи на губку, а когда их кусаешь, они крошатся, и всякий раз крошки сыплются на стол и на колени. В магазине в Лайтсе продавали только такие четырехугольные буханки — «кирпичики», и деревенские люди называли их «кексом для свиней». А тётя Анне часто привозила из города круглые буханки, их называли «подовым хлебом», а иногда привозила даже «ситный хлеб» — нежно-кисло-сладкий с золотисто-коричневой корочкой — хлеб с тмином. Корочку я ради удовольствия оставляла напоследок, сначала съедала мякиш и затем откусывала кусочки корочки. Мм-мм. Ну до чего вкусно!

— Это как хлеб эстонского времени, — хвалил тата, когда, прижав буханку к груди, отрезал от неё ломти. — Это можно есть просто так, без всего!

Меня рассмешило, когда я представляла себе, как тата сидит голый — «без всего» — за нашим кухонным столом, покрытым клетчатой клеенкой, и уплетает ситный хлеб.

— Без всего не едят, сперва надо одеться! — заметила я.

— Лай, собачка, да не кусай! — засмеялся тата.

— Так говорила наша бабушка, — пояснила тётя Анне. — Когда мы над ней подшучивали, она всегда говорила: «Лайте, лайте, собачки, главное, чтобы не кусались!» Подумать только, какими плохими детьми мы были: зрение у неё под конец совсем ослабло, и мы хихикали, когда она взяла лежавший на столе кусок мыла, подумала, что это хлеб, и откусила…

— Мы ведь не по злобе, — сказал тата. — Бабушка Леэно была человеком мудрым и наверняка понимала, что у нас и в мыслях не было издеваться… Детские шутки, лишь бы посмеяться!

Татину и тётину бабушку я видела только на большой коричневатой выцветшей фотографии, которая стояла в рамке на письменном столе у дедушки в Йыгисоо. На этой фотографии моя прабабушка Леэно в старомодной длинной юбке и со старомодным лицом сидела в плетёном кресле рядом со своим толстым мужем, а позади них стояли два старомодных молодых человека и две старомодные девушки. Тата знал, что одним из этих юношей был мой дедушка Роберт, а другой был дедушкиным братом, который стал моряком, попал на Кубу и там умер. А девушек тата называл Танте Бетти и Танте Мария. Несмотря на странные старомодные названия — потому что, если по-честному, я бы стыдилась не знаю как, если бы меня называли Танте Леэло — обе Танты вышли замуж совсем молодыми. На одной женился датчанин, а на другой — немец из Германии. Прабабушка Леэно вынуждена была объясняться со своими зятьями кое-как по-немецки и огорчалась, что не может по-немецки шутить.

— Жизнь без шутки, что кошка без хвоста. Это одно из любимых выражений бабушки, — вспоминал тата.

— Не могу припомнить, — засомневалась тётя Анне. — Но вот помню, что она никогда не бранила, если кто-то из детей пукнет, а спрашивала: «Кто выдернул пробку из бутылочки с лекарством?» или «Кто это нарезал протухшую колбасу?» И сразу было ясно, что на людях делать так нехорошо!

— А вот нашего Юри старшие ребята научили такому стиху: «Пётр Первый запердел, целый город загудел», — похвасталась я.

— Хм, — сердито буркнул тата. — Во время еды не говорят! Особенно такое!

— Да, ешь как следует, не ковыряйся в супе! — принялась поучать тётя Анне. — Только простолюдины говорят «пердеть», люди культурные так не говорят!

— Кто это — простолюдины?

— Ну, такие… Которые ругаются и громко говорят, и ходят неряшлива одетые… Простолюдины не знают благопристойных манер, не умеют пользоваться вилкой и ножом, когда едят, не моют руки перед едой и перебивают, когда другие говорят, — объяснила тётя.

Ясно — у меня были все признаки простолюдинки.

— Ешь теперь, суп остывает! — скомандовал тата. — Такой наваристый, жирный бульон, язык проглотишь!

— Не могу есть — горячо!

— Что ты хнычешь, у самой мехи под носом! — усмехнулся тата.

— Наша бабушка всегда так говорила! — присоединилась к нему тётя Анне. — Чего ты набычилась? Мехи — это рот, подуй! Когда мы, дети, ныли, что еда слишком горячая, она со смехом объясняла: «Это потому, что варили на немытых дровах, завтра сварим кашу на мытых дровах, будет негорячая!»

— Такого вкусного супа давно не ел! — нахваливал тата, доедая третью тарелку супа. — Ты, Анхен, такая же искусная повариха, как мама. А ты, — тата бросил на меня сердитый взгляд, — ты не умеешь ценить хорошую еду! Будто не знаешь, что с едой не играют!

Тоже мне игрушка — этот куриный суп! Кусочки морковки, лука и корешки петрушки — это ладно, но на некоторых кусочках мяса была и шкурка, и, глядя на нее, я вся мурашками покрывалась… В желтоватой суповой жидкости плавали, поблескивая, пятна жира, почти как моря на карте мира, которая висела в школе на стене одного класса! Как они выглядели на карте, я точно не помнила, но, несмотря на это, единственным интересным занятием за обеденным столом было соединять эти моря в супе, и делать это ложкой мне удавалось.

— Ешь как следует и досыта. Кто знает, когда будет у нас такой суп, — велел тата почти сердито.

Под строгими взглядами взрослых суп казался мне ещё противнее. Я зачерпнула ложку супа и сунула в рот, но вместе с кружком морковки попался и кусочек куриной кожи, скользкий и отвратительный — ы-ык! — меня чуть не стошнило.

— Это что за фокусы! — рассердился тата. — Если пища не лезет, тогда вон из-за стола, всё! С капризулями я не разговариваю!