Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - Леэло Тунгал

Но прежде чем он успел выйти из комнаты, я вскочила, села на постели и крикнула во все горло:

— Сегодня ночью мама вернётся домой, агааа!

Тата так испугался, аж вздрогнул и остановился в дверях, опершись о косяк.

— Ух! Это что за фокус! Хочешь, чтобы у меня случился разрыв сердца?

— Не хочу, — призналась я честно. — Но мама сказала, и ты сам говорил, что если я буду хорошим ребёнком, она сразу вернётся! А ты видел, как аккуратно стоят мои сандалики, как у тебя на военной службе, верно ведь? Если мама, например, пролетит сейчас над нашим домом и заглянет в бинокль к нам в окно, она сразу поймёт, что — ого! — какой я хороший ребёнок. Тогда она скажет этим русским парням, что пусть ищут себе другую маму, а она спустится на парашюте прямо к нам во двор. И из парашютного шёлка можно будет потом сшить красивые блузки, Хельви Петофри сама сказала!

Хорошо, что тата не был злопамятным. Правда, таких весёлых шуточек, как тогда, когда мама была ещё дома, он теперь больше не отпускал, но когда я точно изложила ему свои планы и мысли, лицо его немного повеселело, и мне ничуть не попало.

— Ладно, дочка — сказал тата. — Тогда сошьём тебе блузку из парашютного шёлка.

— Пионерскую блузку, мне хочется… и… шапку-шлем… как у лётчиков…

Такая шапка — давняя моя мечта. У многих детей уже есть такие шапки-шлемы, сшитые из пальтовой ткани, округлые наверху с ушами, застегивающимися под подбородком. Даже мой дружок Юри вернулся из недавней поездки в город в такой шапке из серого материала «в ёлочку», или «рыбьи хвостики». Шапку сшила его мама из старого пальто — в нынешнее время хорошей английской шерстяной материи ведь не достанешь, как объяснил Юри — серьезно и обстоятельно. «Ведь теперь воспаление среднего уха можно заработать очень легко, — рассуждал мой дружок, пока я пробовала примерить его славную шапку. — И уховёртки всё время повсюду лезут». Для меня было новостью, что кроме обычных двух ушей у человека где-то — явно внутри головы — есть ещё и среднее ухо. Но бабушка всегда говорила, что человеку в нутро не заглянешь. Значит, где-то под волосами, внутри головы, у меня тоже затаилось среднее ухо.

Конечно, и я нуждалась в защите от воспаления среднего уха и уховёрток, но тата сказал, что в магазинах таких шапок не найти, а бабушка отказалась шить мне «такой ужасный головной убор».

Но теперь тата вдруг сказал:

— Лётческий шлем? Хорошая идея! Иной раз сможешь и мне дать поносить, когда соберусь на охоту.

Похоже, тата был в весьма добром расположении духа, и этим следовало воспользоваться.

— Тата, спой мне негритянскую колыбельную!

Петь негритянскую колыбельную умели во всем мире только двое: мой тата и негритянский певец Поль Робсон. Когда я впервые услыхала его имя по радио, это звучало как Полуробсон, но тата объяснил мне, как произносится и пишется имя и фамилия моего кумира.

У этой колыбельной очень грустный мотив, и когда я услыхала её впервые по радио, у меня даже слёзы выступили. И тогда я узнала, что этого певца с красивым бархатным голосом дразнят и притесняют, потому что он чернокожий. Богатые белые американцы, империалистические стервятники ненавидят певца и топчут ногами его права. Ну разве они не глупые, эти заокеанские агрессоры? Однажды я хотела набрать на кисточку немного черной краски из татиной бутылочки с тушью, чтобы нарисовать чёрные китайские брови кукле Кати, и, откручивая крышечку, опрокинула пузырёк на себя. Мои руки, и лицо, и кофточка спереди изрядно почернели. Но меня ведь из-за этого не дразнили, не преследовали и не морили голодом. Нет — по нашей стране и чернокожие могут спокойно разгуливать, и в радиопесне пелось: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём». Тата конечно, рассердился, потому что без туши он не сможет ни объявления о праздничных вечерах написать, ни всякие другие необходимые школе таблички делать, но из-за этого он не запретил мне петь! А злые американцы заставляли бедного Робсона замолчать! Ему как-то удалось побывать в столице столиц — Москве, и он смог подышать свободно и выступить перед счастливыми советскими товарищами. Ясно, что слушая радио, я тоже была в числе; этих счастливых товарищей, и «Негритянскую колыбельную» подпевала вовсю, хотя негритянского языка я не знала и слов не понимала.

Тата сказал, что слышал эту песню ещё в молодости, потому что Робсон пел её в одном довоенном фильме, но всех слов тата не помнил. Помнил только начало:

OU MAI BEIBI,MAI KÖÖLIHEEDID BEIBI,AI SING JU FAAST ASLIIPÄND LAAV JU SÖUUUÄÄS AI SII–II–IING.

И потом ещё один быстрый куплет:

OU LALLA-LALLA-LALLA-LALLA,DU JU VOINT SEE STAARS TU PLEIVIS,SEIL КАММ IHV JU DÕUNT KRAI…

В самом конце надо было петь так низко, что я не смогла петь вместе с татой, хотя там и нашлось одно понятное мне слово: «Лалла-лалла-лалла-пай!» Прижав подбородок к груди, я попыталась выдавить из себя очень низко это «пай», но тата рассмеялся и сказал:

— Теперь быстренько — зажмурить глаза и спать! Иначе Пол Робсон о-очень рассердится! Придумай, что ты хочешь увидеть во сне, ладно?

Я была уверена, что Робсон не станет на меня сердиться, потому что я отложила для него разные лакомства, пусть только приезжает к нам и пусть съест ВСЕ три пачки какао в один присест!

Сначала я надеялась, что тётя Анне отошлёт заготовленные мною продукты негритянскому певцу по почте, она ведь часто таскала в почтовую контору фанерные ящички — посылки дяде Эйно в Сибирь. Но, услыхав мою просьбу, тётя только ухмыльнулась, заметив при этом, что с этим делом мне надо подождать, и если Робсон переедет в Россию, тогда и его сошлют в лагерь для заключённых, вот тут мы и начнём отправлять ему посылки. Но, несмотря на эти слова, я всё равно хранила собранные для певца продукты вместе с коробкой припасов на случай войны на нижней полке прикроватной тумбочки: легко будет взять, когда измученному и притеснённому Робсону случится приехать к нам. Пусть себе ест да поёт!

Прикрыв глаза уголком одеяла, я принялась придумывать, что бы такое увидеть во сне, и решила, что это могли бы быть мама, тата и Поль Робсон. И, конечно, Плыкс, а как же… А заокеанских агрессоров и дядек из энкавэдэ решила отослать в сновидения тёти Анне, уж она-то укажет им их место.

На закорках

Наконец наступил день, когда у таты нашлось время подумать об устройстве песочницы во дворе.

— Сделаем забег или пойдём просто так? — спросил тата, когда мы вышли из дома, направляясь на лесопилку.

— Если Затопек победит, можно и забег, — схитрила я, зная, как тате нравится бегать. По игре он был Пааво Нурми, и эта игра иногда выходила у него так хорошо, что про меня — Эмиля Затопека — он во время победного забега совсем забывал. В эти минуты он чувствовал себя опять хорошим спортсменом, как в молодости. Тётя Анне часто говорила о тате: «Твой отец пробегает всё то время, которое отведено для срочных дел».

Я не имела ничего против, если он пробегает время для срочных дел, но безнадежно трусить следом за татой не нравилось нисколечко.

— Сделаем так, что пробежим до свистуличных кустов, — предложила я подходящее для меня расстояние.

Настоящее название этих кустов на самом деле другое, но я поначалу всё время забывала его, и однажды тата с приятелями очень потешались, когда я нечаянно назвала кустарник с жёлтыми цветами «какацией», а не «акацией», поэтому для надежности я стала называть их просто «свистуличными». Ограда из этих кустов тянулась вокруг лужайки перед школой, и цветы на них были так себе — ничего особенного, обычные жёлтые мелкие кудряшки. Но эти цветы быстро превращаются в маленькие зелёные стручки, и из них можно делать свистульки. Прима! Отламываешь кончик стручка, вскрываешь край и выбрасываешь маленькие зелёные горошинки — есть их невозможно: очень они горькие, затем берёшь в рот необломанный конец стручка и дуешь. Сначала слышится только «хык-хык-хык», как икота, но если дуть подольше, стручок издаёт этакий гудящий свист: «Вхьюю-юю-юю!» Так что идти по просёлочной дороге, посвистывая, — одно удовольствие.

Тата сам научил меня делать эти свистульки, но когда я стала мастером в этом деле, он вскоре начал морщить нос, потом качать головой, наконец, совсем рассердился и велел немедленно прекратить свист, иначе у него из ушей моча брызнет. Обманывал — ни единого брызга не вылетело из его ушей!

На сей раз Затопек выиграл забег и в награду заслужил право проделать путь до лесопилки на закорках у Пааво Нурми. Мы уже были у моста, когда до меня дошло, что, похоже, тата взял меня на закорки как раз для того, чтобы я не смогла сорвать стручки с кустов. Ну и хитрый этот Пааво Нурми!

Тата утром ходил в школу звонить адвокату и услыхал от него, что вчерашнее письмо вовсе не имеет значения — на первое прошение о помиловании Москва обычно всегда отвечает «нет».