Страна, которой нет - Kriptilia

- Я пел в церковном хоре, - честно признался Амар, и зачастил: – Отец некоторое время питал иллюзии на тему интеграции, а хор был скорее клубом для мальчиков...

Хозяин усмехнулся.

- Вы хотите сказать, что я ошибся?

Амар приподнял брови, на всякий случай, допил шербет – уж очень вкусно было, а мало ли, что следует за таким началом.

- Вы не проштудировали мою биографию от начала до… настоящего времени, чтобы узнать побольше о начальстве и суметь к нему подольститься? Это просто оскорбительно, я считаю.

Гость передернулся. Он знал, что это шутка, понимал умом, чувствовал по логике ситуации; он видел ставшую привычной за месяц работы сухую иронию, быстрый удивленный выговор. «Вам не пришло в голову проверить, не ошибка ли это? Вы не запросили повторную расшифровку?»

Штааль смеялся не только над ним – над собой, над службой, надо всеми обычаями.

- Проштудировал, а как же. Но вы же понимаете, у нас светское государство, но никогда не стоит давать ему лишнего повода придраться. Особенно в моем положении. Так что мои покойные родители, да будет доволен ими Аллах, не могли иметь на своей репутации такого пятна. Но оно было, - улыбнулся Амар.

И впервые за полтора десятка лет вспомнил собственный голос, частицу хора, возносившегося под белые своды в «Stabat Mater» Перголези. Оно было. Как была и женщина, которая пела песню о желающих жить вечно... и о памяти.

- В 2010 отца отправили на три года во Францию по делам его тогдашней фирмы, у него были связи в деловых кругах Парижа, дома мы всегда говорили по-французски из-за матери... Наверное, мы были больше французами, и совершенно светскими людьми, никакое возвращение к истокам нас тогда еще не касалось. Хотя вокруг уже начиналось. Мне было десять лет и мне не было никакого дела до проблем интеграции и идентичности. Мне нравилось петь, мне нравился Уэббер. С ума сойти, я же и забыл, это же вообще был другой мир...

Хоры. Покой. Напряжение в груди. Голос, рвущийся ввысь, пугал пылинки в солнечных лучах. Снаружи стояла ранняя осень, каштановые листья шуршали под ногами. Футбольный мяч в рюкзаке. Потасовка в раздевалке.

Амар закашлялся. Словно подавился памятью. Он чувствовал себя тем мальчишкой в клетчатых кедах, который заливал в новенький iPod «Призрака оперы» и доводил сверстников до драк своим зазнайством. Все, что случилось между тем днем и этим - какая-то ерунда, ошибка, зачем оно было?..

Хозяин смотрел внимательно, слегка повернув голову - так, словно на левом виске у него располагался третий глаз. Как всегда казалось, что он не слушает, а созерцает - как музейный экспонат.

- Пойдемте-ка в столовую, - неожиданно поднявшись, сказал он.

Неожиданный конец разговора не принес облегчения. Напротив, теперь Амаром овладела мучительная неловкость, уже и привычная, и все так же раздражающая. Зачем он разговорился? Зачем стал вспоминать вслух? Как-то по-дурацки получилось.

Как всегда.

Очень понимаю Алленби... Я в молодости читал про Лоуренса и все никак не мог взять в толк - почему у этого милого человека были такие сложности с начальством. Теперь я считаю, что они были святыми. Начальство было. Вам никогда не доводилось получать отчет примерно следующего содержания: «На фронт не еду, устроился в контрразведку, сектор А, потому что не смог продать летягу»? Нет? Ну вот.

- Из приватной послевоенной переписки Дж. Хилла, сотрудника MI6

Субботний «завтрак с коллегами» без предупреждения оказался завтраком с шефом и его супругой. Коллеги должны были пожаловать к обеду. Гость узнал об этом уже за столом, и должно быть, как-то показал свое удивление, потому что хозяйка стрельнула глазами в супруга и лукаво усмехнулась. Оказалась она очень заурядной турчанкой, низенькой, круглолицей и пухленькой, к тому же глубоко беременной, но преобычное лицо было окружено такой роскошной рыжей косой, толщиной в предплечье Амара, что он аж задохнулся от восхищения. С подобной косой Сибель-ханымэфенди могла бы быть и вовсе верблюдицей – два оборота каштанового великолепия сделали бы прекрасным любое лицо. Но она была просто очень уютной, неяркой, улыбчивой женщиной лет двадцати пяти, в широком двухслойном лазорево-алом платье с золотой вышивкой, типичном порождении фантазии модельеров «туранского ренессанса», и это неопределенно-этническое, не то турецкое, не то русское, творение замечательным образом ей шло.

Шеф в бежевой тенниске с непатриотичным крокодилом – очередной аукцион, не иначе, - смотрелся подростком, вот только взгляд, под которым Амар подозревал, что в сектор А его взяли не на работу, а в обработку...

Завтрак – подчеркнуто традиционный: сыр, оливки, помидоры и зелень, лепешки с медом и вареньями из айвы и грецкого ореха. Все тот же отличный черный чай, но уже из большого старинного самовара. Намазывая маслом большую баранку, обсыпанную кунжутом, Амар осознал, что хозяйка еще и мастерица очень ненавязчивой светской беседы: он, оказывается, успел поведать свою биографию в общих чертах и перипетии первого месяца службы в анекдотах. Хозяин в ответ рассказал что-то лестное о том, как доволен новичком старший инспектор. После завтрака все трое переместились на затененную террасу, Сибель ушла и вернулась со старшим ребенком на руках. Сероглазый малыш, до смешного, словно доброжелательный шарж, похожий на отца, наморщил нос, словно принюхивался к гостю, и смущенно уткнулся маме в плечо. Через несколько минут наследника семейства унесла суровая арабка в черном.

Амар еще смеялся, но уже чувствовал, как окончательно портится настроение. Нужно было извиниться, выскользнуть из-за стола и в ванной прилепить под ключицу прозрачный квадратик пластыря с антидепрессантом, вернуться, продолжать разговор и ждать момента, когда в позвоночнике накалится добела эндорфин-серотониновое заемное блаженство, окружит предметы радужными ореолами, вытеснит из мышц озноб и вялость астении. Не было сил. Амар знал эту ловушку: чем сильнее болит голова, тем дольше тянешь с лекарством, словно наказывая себя за собственную никчемность, за целую жизнь, потраченную невесть на что, за отправленную к свиньям возможность отличной карьеры, за отсутствие друзей, детей, дома и вот такой вот милой, теплой, ласковой женщины в доме, за тридцать девять лет и полную невозможность вернуться на двадцать лет в прошлое, зная о будущем. За чужую страну, никому не нужное дело, четыре ранения, две контузии, мальчишескую