Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Октябрь уж наступил, — уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей… — уныло звучал голос Кирилла. Домой он возвращался один. И тогда он сказал себе иное: я слишком нерешителен. Во мне мало строгости.
И как горох, сыпались в журнал двойки, а нарушители дисциплины пробками вылетали из класса. Ученики не оставались в долгу. Они ему мстили: уроки летели, как жухлые листья. Но он не сдавался, шел напролом, подобно безумцу из древней притчи: меч, меч обнажен для заклания, вычищен для истребления, чтобы сверкал, как молния. Еще он был подобен нерасчетливому певцу, который тянет на слишком высокой ноте. Высокие же ноты опасны тем, что на них легко сорваться.
Однажды это случилось.
Если б тот день можно было забыть, вырвать из памяти, как рвут неудавшийся холст, разбивают неважный слепок, жгут плохую рукопись. Если бы…
Он стоял тогда у окна беспомощный, с лицом истерзанным и жалким. За партами бесновались ученики.
«Я знаю, чего вы добиваетесь, — думал он и сжимал зубы, — вы хотите, чтоб я убежал с урока. Не дождетесь. Вот за окном распускаются почки. Буду смотреть в окно. Люблю смотреть в окно, когда распускаются почки».
И странно — стало тихо, и он уже подумал, что его взяла, как вдруг лавина визжащих звуков обрушилась на класс. С каким-то нахальством и свирепостью она била по ушам и голове. Она вырывалась из всех парт сразу. Так, по крайней мере, ему казалось. Он — сорвался. Метался по рядам. Откидывал крышки парт. Искал ту самую, которая глушила все на свете кипящим звуковым шквалом. Его ученики смотрели на него невинно, как ангелы, и спокойно отбивали под партами — ча-ча-ча… Чудная, красоты необычайной «Спидола» была выловлена из парты Лешки Зыкина, прыщеватого типа с длинными, расчесанными под девчонку волосами. Расправа была жестокой. Первым делом — заткнуть глотку транзистору. А наглеца Зыкина — за шиворот, из класса! Зыкин упирается, не идет. Класс примолк: цирк. Схватка на ковре. В паре — учитель и ученик. Два лица, две пары глаз, две пары рук. Руки в запястьях, руки в локтях, руки у плеч… Прыщеватые щеки и обрамленный пухом зыкинский рот.
«Нет, ты у меня вылетишь из класса. Я тебе не мальчик, черт возьми…» — так он думал, толкая Зыкина к двери. Класс упивался зрелищем.
На прощанье, ехидно кривя рот, Зыкин бросил:
— Побольше спите, учитель. У вас дрожат руки…
Кирилл стоял перед классом. А класс был пуст. И тогда он опустил голову и так стоял, как освистанный, покинутый клоун. Он слишком увлекся. Он ничего не видел, кроме злорадно хохотавших зыкинских глаз. Устав от цирка, а может, испугавшись цирка, все тридцать учеников покидали класс, проскакивая мимо, как тени. И тогда, оставшись с собой один на один, он совершенно четко и ясно понял: это был последний урок в его жизни.
Потребовались минуты, чтобы он все себе объяснил. И этот цирк тоже. Когда не хватает извилин, берутся за палку. Он им скучен. Он думал, что перед ним несмышленыши, птенцы. Но в каждом из них сидит философ. С птенцами их роднит разве что ненасытность, прожорливость. Вокруг них кроится мир. Каждый день и каждый миг. Каждое утро они будто для того только и просыпаются, чтобы быть ошарашенными. Где-то получили новый элемент, что подобно сотворению материи. Какие-то смельчаки прыгнули в безмолвную ионную сферу, а кто-то целый год жил в обнимку с арктическими льдами. Люди совсем подобрались к Луне и уже прощупывают ее пульс. И кто знает, может, уже завтра какой-нибудь счастливец собственноручно наберет первую пригоршню ее холодной пыли. Чудо! Кто-то смодулировал еще одну функцию клетки и ценою жизни вышиб из седла догматика. Неизвестный актер вдруг потряс всех в старой забытой роли и открыл прекрасное. Где-то меняют климат, перекрывают реки… Они уже не могут без этого… А он, что дает им он сам? «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог?..» В нем же не бьется живая мысль! Он сам не открытие для них как человек. Он скучен. Скука противопоказана всем, детям — особенно: когда же им ее навязывают, это выливается в то, что было сегодня…
Так тревожные сомнения многих бессонных ночей отразились в сознании двумя совершенно неопровержимыми истинами: он не учитель. Да и важно ли это вообще — учитель?
Он тихо притворил дверь класса и медленно поплелся по коридору. Коридор был пуст, потому что урок еще не кончился. Он зашел в учительскую, сунул в ячейку с литерой «9 б» классный журнал и тихо, не сказав никому ни слова, вышел из школы.
Потом у него был еще один диалог. Но уже не с самим собой, а с директором школы.
Полное имя у директора было Михаил Михайлович. Но все звали его Мих Мих. Директор знал об этом и не обижался. Он как-то вообще умудрялся знать, если не все, то почти все, что случалось в школе. И это многих удивляло. Дело же решалось просто. Ему всегда обо всем рассказывали сами ученики. И это в свою очередь объяснялось тоже просто: они его любили. Он был человеком умным, ненавязчивым, с ним просто любили делиться. При этом всегда бывало много шума и смеха. Так он умел повернуть разговор. Подчас у него все внутри содрогалось от сознания всей сложности случившегося. Но внешне он никогда не высказывал это. В тяжелые и грустные думы он погружался потом, когда был у себя в кабинете один. А когда был с учениками, глаза его, в таких случаях сосредоточенно удивленные, словно бы говорили: подумать только, что за притча приключилась… И это чувство удивленности с какой-то магической силой подчиняло себе все иные реакции на случившееся и само собой вызывало желание выговориться. Еще тут большую роль играл директорский возраст. Было ему под шестьдесят. То, о чем только пошепчешься со сверстником и умолчишь с настороженностью молодого, без риска выложишь спокойствию мудрого.
Так было и в случае с Кириллом. Директор знал все. Но слушал его спокойно, не перебивая. Кирилл, волнуясь, излагал свой план. Он не учитель. Теперь это ясно. Он едет на трассу не для морального исцеления. Хороших людей везде хватает. Просто ему надо испытать себя, прежде чем принять решение: на какую профессию менять учительское ремесло. Жизни, оказывается, он не знает.
