Конец закона - Дмитрий Биленкин

- "Я знаю только то, что ничего не знаю". Поверь мне, это мудрость всех мудростей. Ладно, в какой ты сейчас фазе?

- Неужели и это важно?

- Важно ли? - Лесс всплеснул руками. - И это спрашивает психолог! Когда, когда мы, наконец, станем относиться к человеку хотя бы так, как мы относимся к машинам? - проговорил он с внезапной яростью. - Да, да, к машинам, и нечего удивляться! Никто не включает мотор в сеть не с тем напряжением, никто не заливает в него бензин с помоями, а с человеком мы поступаем так сплошь и рядом!

- Ну-у... - протянул Полынов. - Потребуем равенства с машинами, да?

- Ты все смеешься! Равенство, хотя бы и так... Попробуй кто-нибудь поцарапать зеркало телескопа, пережечь компьютер, бросить сор в ракетное топливо - что будет? А оскорбить человека - это можно, измотать его пожалуйста, оглупить - тем более! Не только разрешается, но и поощряется, не на словах, так на деле. Это вам не машина! Разве я не прав? Вот так-то...

Вспышка разрядилась неловким молчанием. Лесс захлопотал вокруг стола, смахнул с него бумаги, отодвинул утку, которая тут же заклевала носом, пошевелил губами, видимо рассчитывая в уме дозу, и, держа стаканчики на уровне глаз, отмерил жидкость.

Сделав глоток, Полынов сначала спросил себя, есть ли в этой жидкости алкоголь. Затем он спросил себя, а какой, собственно, у напитка вкус? И уж совсем он не смог бы ответить, нравится ли ему то, что он пьет.

А по глазам Лесса было видно, что такой вопрос не замедлит последовать. Отвратить его можно было только одним способом, и Полынов наконец решился высказать то, что с первой минуты не давало ему покоя.

- Прекрасно, - сказал он. И словно невзначай добавил: - А у тебя утомленный вид. Много работы? Или какие-нибудь неприятности?

- Что? - Взгляд Лесса метнулся. - Ах да, да, конечно, надо было бы сразу сказать, да вот не решился сразу, такие, понимаешь, дурацкие обстоятельства, просто невезение какое-то... Устал я, это верно, перенервничал, работы было много, теперь все не так, как прежде: ночь напролет - и свеж. Пустяки, конечно, но очень уж неловко, что я не в форме, и вообще...

Слова катились, как некстати рассыпанный бисер. Полынов торопливо закивал в ответ, ибо нет ничего более неловкого, чем попытка искреннего человека обойти правду.

- Что я, однако? - спохватился Лесс. Он озадаченно тер лоб. - Не то я говорю, Андрюша... Тут вот какая история: не ждал я тебя сегодня с утра. И осталось одно срочное дело, из-за которого мне придется тебя покинуть. До самого вечера. Только до вечера! А уж завтра... Не сердишься?

Он смущенно взглянул на Полынова.

- Интересно, как это я могу сердиться? - в сердцах сказал Полынов. - Я же сам виноват. Побуду один, что за церемонии!

Не рассчитав, он со стуком опустил стакан. Лесс удивленно моргнул. И тотчас же все стерла широкая улыбка.

- Ты прав. - Он вскочил. - Все это пустяки, суета сует, и для начала мы славно искупаемся. Пошли!

- Но ты спешишь...

- Время есть, успеется. Забыл: тебе понравилась настойка?

Рощу испещряли тропинки, но людей видно не было. Неподалеку гулко стучал дятел, в затененной траве матово поблескивали росинки, однако поляны уже дышали сухим зноем, и там, распуская алые плащики-подкрылки, из-под ног с треском выпархивали кузнечики.

- Тихо живете, - проследив их полет, заметил Полынов. - Пустынно.

- Так все же разъехались - лето.

- Я бы отсюда вовсе не уезжал. Лес, тишина, море - что может быть лучше?

- М-да, - неопределенно согласился Лесс. - Тишины хватает... Успел посмотреть столицу?

- Немного.

- И какое впечатление?

- Разное.

- Применимо к любой столице. Дипломатом ты стал. - Лесс коротко вздохнул.

- Боюсь ненароком задеть твой патриотизм.

- Зря. Любопытно, как тут у нас - на свежий-то взгляд?

- Непонятно.

- Непонятно?

- Видел я тут одну надпись: "Разум..."

- А-а! Догадываюсь о содержании. Просто ты не привык к нашей повседневности. Она, знаешь ли, пестрая. Порой я думаю...

- Да?

- Мы слепые.

- В каком смысле?

- В историческом. Вот этот дуб, - Лесс махнул рукой в сторону могучего красавца, - не знает, что ему предстоит цвести, а потом дать желуди. Ему это и не нужно, не в его власти что-либо изменить. А мы? Что больше всего удручает, так это невежество, которое под видом образования передается детям. Математике не жалея времени учат. А тому, например, что все свойства психики, поведения дают разброс, который может быть выражен гауссианой? О великом эволюционном значении этой кривой им говорили? Кому известно, что без ее учета все рассуждения об этике, морали ничего не стоят? В каких школьных учебниках написано о законах поведения сложных систем, которым подчиняется и наше развитие? О тупиках и ловушках прогресса? Добро бы, все эти необходимейшие знания были новостью. Так нет же! Но об ультразвуковой соковыжималке, о речах политических однодневок, спортивных играх кричат на всех перекрестках, а об этом - нет.

- Ищи, кому это выгодно, - пробормотал Полынов.

- Да, конечно, - понурился Лесс. Его лицо то вспыхивало в солнечных бликах, то погружалось в густую тень, отчего попеременно казалось оживленным и хмурым. - Хозяин и слуга, богатый и бедный, класс и классовая борьба - читал. Но узко все сводить к эгоизму правителей, их слепоте и алчности. Сознание человека отстает от им же вызванных изменений, иначе не объяснишь, почему научно-техническая революция, экологический кризис и многие другие застали нас врасплох. К чему такое запаздывание может привести в дальнейшем, ты, конечно, понимаешь.

- А чем оно вызвано? - прищурясь, спросил Полынов. - Не только тем, что добытые знания, как это вытекает из правила гауссианы, не могут сразу стать всеобщим достоянием и тем более служить руководством к действию. Не кажется ли тебе, что для кое-кого "человек технический" предпочтительней "человека разумного"? "Человек технический" - он же "потребляющий", "зрелищный", "одномерный", "узкопрофессиональный" - какой угодно, лишь бы не думающий, не понимающий, не действующий. Сам он становится таким или ему в этом очень и очень помогают?

- Опять ты видишь за всем классовый эгоизм! По-твоему, наши дорогие, в гробу я их видел, монополисты-капиталисты, креслозадые чиновники, сладкогласые политики враги себе? Не жажда всеобщего блага, но чистый инстинкт самосохранения должен им подсказать, что дальше так нельзя, что слепота массового сознания рано или поздно погубит всех - в том числе их самих.

Не удержавшись, Полынов фыркнул:

- Милый, дорогой Лесс! Разве французскую или русскую аристократию инстинкт самосохранения научил, что землю надо отдать крестьянам и установить хоть какую-то свободу? Где и когда в истории правящий класс добровольно, без боя умерял свой эгоизм? Вот уж чего не было, того не было. Так что не жди и не надейся.