Паноптикум - Хоффман Элис

Коралия знала, что отцу позарез необходимо что-нибудь, способное конкурировать с Дримлендом, Луна-Парком и прочими славными увеселительными центрами Кони-Айленда. Два года назад знаменитый Зигмунд Фрейд приезжал в Бруклин с целью изучить менталитет американцев. Среди нескольких вещей, которые произвели на него самое сильное впечатление, были грандиозные парки развлечений. Ключом ко всей бруклинской жизни служило воображение, и оно было именно тем товаром, которым торговал Сарди. Он обладал необходимым для этого талантом и неустанно благодарил за него своего создателя. Он утверждал, что его музей не имеет ничего общего ни с паноптикумами вроде известного Десятицентового музея Хьюберта на Четырнадцатой улице Манхэттена, много лет демонстрировавшего публике всякие аномалии, пока в 1910 году на его дверях не появилась табличка «Закрыто», ни с десятками кошмарных развлекательных заведеньиц, сгрудившихся в нижней части Сёрф-авеню и девальвировавших истинные ценности своими скелетами и инвалидами, сросшимися близнецами и личностями, отдающими себя на съедение блохам, ни, тем более, с залами для борцов или с варьете, из которых худшие, выжимавшие все соки из своих артистов, переместились к северу – в район, именуемый Кишкой. Музей редкостей и чудес, говорил Профессор, это подлинный музей, научное учреждение, где загадки природы соседствуют с уникальными личностями. Но экспозиция должна обновляться, и когда нового не найти, его следует изобрести. Если и существовал человек, способный это сделать, так это был Профессор. В свое время он был знаменитым магом во Франции и показывал такие удивительные вещи, что люди не могли поверить собственным глазам. Уже тогда он понял, что не только глаза могут обмануть человека, но и его разум.

Коралия подчинилась требованиям отца, как поступала всю жизнь, хотя сердце ее не лежало к этому трюку, который они проделывали перед всем Нью-Йорком. Никому не удавалось толком ее рассмотреть, и газеты называли ее Загадкой Гудзона. В этот вечер два человека в лодке заметили ее, но ей удалось ускользнуть от них, прежде чем они догадались, что это женщина. Как Профессор и рассчитывал, они увидели только то, что им подсказывало воображение, а воображение в эти темные времена рисовало людям темные картины. Это был период крупных кровопролитных столкновений на улицах, когда капиталисты, политики и полицейские вступали в открытую борьбу с трудящимися. Устраивались санкционированные дебаты, но для ареста рабочего было достаточно одного участия в них. Разрыв между жизнью иммигрантов, загнанных в переполненные жилища Нижнего Ист-Сайда, и богачей, обитавших в особняках из коричневого песчаника вокруг Мэдисон-Парка, был миной замедленного действия, начиненной зарядом ненависти.

Но наряду с обычными новостями о социальных проблемах – забастовках бруклинских докеров и манхэттенских портных, дошедших почти до бунта, – на следующий день после заплыва Коралии в «Сан» и «Таймс» обязательно появлялось сообщение о нем, ибо Загадка Гудзона продолжала волновать публику. В магазинах и на перекрестках говорили о таинственном глубоководном существе. В это утро должно было появиться уже восемнадцатое сообщение такого рода – знаменательная цифра, ибо за два дня до этого Коралия отпраздновала свое восемнадцатилетие. Морин испекла яблочный пирог с имбирем и сахарной глазурью, в нем горели восемнадцать свечей, которые рассыпали искры, когда Коралия их задувала.

Оставив позади реку, Коралия побрела сквозь заросли распускающегося водяного батата и папоротников, свернувшихся наподобие украшения на носу корабля и росших в этом болотистом лесу в изобилии. Провести на свободе хотя бы пару-другую часов было для нее редкой удачей, а возможность побыть беззаботной тенью, окунуться в лесную прохладу – сущим подарком. Здесь никто ею не командовал. Она чувствовала себя речной нимфой, выбравшейся на неизвестный ей, но гостеприимный берег. Мир вокруг сиял, словно открылась некая дверь, за которой все было окутано живой дымкой. Ей представлялось, что ее ждет новая, неизведанная жизнь, и она может начать ее прямо сейчас, забыв о том, что надо возвращаться домой. В кронах лжеакаций сгущались тени. С приближением ночи вся местность погрузилась в синий туман. Коралия сняла маску, скрывавшую ее человеческие черты и изготовленную тем же мастером, который делал таблички для музейных экспонатов. Она смотрела на неизвестный ей противоположный берег реки, не зная, что утесы, белеющие в полутьме, называются Палисады. Она находилась недалеко от пустошей северной оконечности острова, но не имела представления, где север и где юг, как и о том, что Бронкс преображается и в нем проложен новый проспект Гранд-конкурс по образцу Елисейских Полей. Монстры не носят с собой карт местности, и если им случается заблудиться, остается только полагаться на людское милосердие. Коралия вглядывалась в окружавшую ее чащу. На отдельных участках Манхэттена, некогда принадлежавших первым голландским поселенцам, еще сохранились заросли пекана, каштанов и черно-зеленых вязов. Неожиданно Коралия заметила столбик дыма, поднимавшегося во тьму. Она поспешила к нему, как к маяку, надеясь унять дрожь, закутавшись в плед и выпив чашечку горячего кофе.

Ее промокшая одежда облепляла тело и тянула книзу, тем не менее Коралия шла легкой походкой пловца. Она быстро поднялась по скользкому берегу. В нее вцепился колючий куст ежевики, но она высвободилась из его объятий. В лесу стояла тревожная тишина. Ночи были еще слишком холодные, и не слышалось ни стрекота сверчков, ни кваканья лягушек, ни птичьего пения.

Растущий повсюду водяной батат распространял резкий запах сырой зелени. Внезапно залаяла собака, ее лай эхом разнесся по лесу. Коралия испугалась. Зачем ее понесло к неизвестному огоньку? Что она скажет, если ее спросят, почему она вздумала купаться ночью в столь неподходящую погоду? И кто может поручиться, что в этих лесах не прячутся преступники или бродяги, которым ничего не стоит наброситься на нее?

Коралия пригнулась и стала всматриваться в темноту. Сквозь ветви лжеакации она увидела костер, а рядом с ним молодого человека, который готовил себе ужин на огне. Она спряталась за листьями липы, имевшими форму сердечка, пытаясь определить, на кого она наткнулась. Ей вспомнился Уитмен: «Незнакомец, коль ты, проходя, повстречаешь меня, / И со мной говорить пожелаешь, / Почему бы тебе не начать разговора со мной? / Почему бы и мне не начать разговора с тобою?»[7] Но она не торопилась начинать разговор с незнакомцем и молча наблюдала за ним. Это был брюнет с красивыми чертами лица, поджарый и высокий – не меньше шести футов. Лицо его загорело после целого дня, проведенного на реке, он насвистывал, потроша пойманную рыбу. Что-то в нем пробудило в Коралии незнакомое ей чувство, повлекло к нему, как магнитом. Пульс ее так участился, что она встревожилась. Рядом с молодым человеком находился пес бойцовой породы. Пес учуял Коралию и залился лаем не на шутку.

– Успокойся, Митс! – прикрикнул на него хозяин.

Питбуль посмотрел на хозяина задумчиво, но был, очевидно, слишком возбужден, чтобы повиноваться. Он кинулся в лес к Коралии. Молодой человек попытался его остановить, но пес не обратил внимания на окрик. Коралия бросилась бежать со всех ног. Она с трудом переводила дыхание, сердце колотилось о грудную клетку, в груди защемило. Отец держал ее в изоляции от людей – за исключением тех часов, когда она выступала в качестве экспоната. Он полагал, что ценность «живых чудес» пропадет, если они будут общаться с посторонними, которые не в состоянии понять их и, скорее всего, используют их в своих целях, в результате чего они лишатся своих чудесных свойств.

– А если уж вы лишитесь их, то навсегда, – предупреждал он.

Коралия слышала, как питбуль продирается сквозь подлесок, и вот он уже вплотную приблизился к ней. Она обернулась, боясь, что пес набросится на нее сзади, и собралась с силами, чтобы отразить нападение. Кровь бурлила в ее вымокшем и замерзшем теле. Уши и хвост питбуля были коротко обрезаны, тело было плотным и мускулистым. Коралия ожидала, что он кинется на нее с пастью в пене, но он вместо этого приветственно вилял задом и смотрел на нее глупым и дружелюбным взглядом. Это был вовсе не злобный зверь, а друг человека.