Производственный роман - Петер Эстерхази

В кабаке появился худенький белобрысый мальчонка, за собой на веревочке он тянул маленькое пианино. Подошел прямо к шинкарю, спросил что-то, однако тот отрицательно покачал головой. Завсегдатаи сидели за столами и пили — не много, но постоянно. «Отца ищешь, а?!» Но даже не подняли головы от карт. Это не было новостью: за некоторыми из них вот-вот придут, за другими никто и никогда.

Мастер с жаром публициста продолжал допытываться. «Да, но, дядя Кальман, определенные признаки все же подозрительны…» — «Оставь ты меня в покое. Не те уже мои годы… Память портится». — «Это хорошо, рассыпающаяся память — то, что надо!» — трещал мастер, о котором ходила слава великого гурмана. Господин Дьердь замахал руками: пусть потише веселятся, мать у меня болеет, бедняжка. (Однако затем ее самочувствие улучшилось.) Господин Миксат пожимал плечами. Наверное, ему многое вспоминалось. «О, новая страна, новая жизнь, новые иллюзии!» — Боже правый, я могу прикусить губу; и напомнить мастеру о множестве положительных судеб, которым это ироническое предложеньице навредило. «Если я не обижаюсь…» — сказал он с небережной молодцеватостью. Я напомнил мастеру его собственную ситуацию, мало того, изволил заметить, что, может быть, он в конце концов, подходя с точки зрения истории, все-таки эдакий милый (не милорд, ха-ха-ха!) кукушонок в мягоньком гнездышке социализма. Конечно, полезный, порядочный кукушонок. «Эй ты, ты, кукушка, ну, твою мать!» — завопил он легко, элегантно. Итак, после того как он эффектно отразил наставленные на него, через мое посредничество, скользкие рапиры, вновь стал доставать господина Миксата. Кое-что еще хотелось знать ему, и кое-что считать он изволил неправильным. «Здесь взятки гладки, друг мой».

Между тем господин Дьердь работал вовсю. Его любили гости; жаль, что господин Дьердь так над ними возвышался. Он давал им то, чего они ожидали, — даже если в порции по пятьдесят и двести граммов и недоливал: с женщинами, какими бы замухрышками они ни были, заигрывал, с мужчинами вел себя по-мужски. Только… Все равно: в господине Дьсрде была «душевная теплота». «Дьюрика, вина с газировкой». Клиент заметил мастера. «Привет, Петике. Ты здесь? Наконец-то встал на правильный путь». Они засмеялись, мастер и малейшего понятия не имел, кто тот человек, с кем он разговаривает. «Выиграете в воскресенье?» — «Выиграем». — «На прошлой неделе ты тоже так говорил». — «и выиграли?» — «Нет». — «Ну вот».

Господин Миксат отодвигался дальше, к игровому автомату. Мастер следовал за ним. Ох уж это непрошенное панибратство и оптимистичный цинизм! Мастер осторожно пошел в наступление. «Ты был писателем мрачной, переходной эпохи». Господин Миксат кивнул; на это? или на новую бесплатную игру короля игровых автоматов? «Конечно, в те бедственные времена…» Но здесь мастер переборщил. «Запомни, сынуля, времена всегда бедственные». Господин Миксат сосредоточил все внимание на скачущем туда-сюда шарике.

«Говорят, дядя Кальман, что по молодости было в тебе какое-то милое мужество, какая-то нравственная сила, которая ощущалась в твоих словах». Они стояли позади короля игральных автоматов, так что мастер шептал: «Конечно… я понимаю… великие эпохи рождают героические характеры, а немые годы неподвижности разъедают железо характера». — «Видите, mon ami, это чепуха. (А ведь он это сказал. — Э.) Движение относительно; вопрос системы координат, до поры до времени. Не существует неподвижной эпохи, если существую я!» — и опьяненным успехом взором он посмотрел перед собой. Мастер, пардон, слегка подлизывался к господину Миксату. Он хотел выманить зверя из норы. «Друг мой! Дичь!.. Да ну ее к черту! Только жрут и толстеют». А белый соус? Однако напрасно это ехидство.

«Дядя Кальман, прошу тебя, скажи, ведь я смело могу надеяться, что в тебе, благодаря тебе можно было выявить разницу между мелочным, упадническим культом своего «я» в загнивающем буржуазном мире и гордым самосознанием тех, кого захватил героический пафос освободительного демократического движения. Твоя, дядя Кальман, тяга к джентри[62] никогда не означала отождествления с ними». Мастер довольно потер ручки с обгрызенными ногтями. «Знаете, друг мой, этот роман повредил моим ногтям». (Это сейчас — роман, но холодный страх детства, всхлипывание в темноте, зарывание головой в подушку, сбивание простыни, сжатая в кулак рука, — все это уже с давних пор вело к тому, что мастер не стал перлом маникюрного мастерства.) Но повернулся только король игровых автоматов. «Сотня?» — «Что-что?» Из этого король игровых автоматов мгновенно понял, что мастеру игра мало знакома и стал его подзуживать. Однако он не изволил поддаваться подзуживанию. Господин Миксат сопел, возился. Затем неторопливо и обдуманно было произнесено веское слово.

«Чего ты хочешь?» Господин Миксат обернулся, прямо бывалый развозчик пива. Мастер вновь что-то понял, бедняга. Однако для их усмирения вырос господин Дьердь: «Ну, ну, не надо, ну, ну, сладкий мой». Защищал он всех. «Тяжело, сынок, быть венгерским писателем». Господин Миксат примирительно смотрел. Но мастеру все еще чего-то было надо.

«Подлый, антинародный режим…» Предложение прервалось. «Вот блин! Представляете, друг мой, я не нашел сказуемого». Да уж: вот так он иногда скалит зубы, когда пишет, поглаживая при этом подбородок. (Как иногда на матче, когда им овладевает некое «отупение».) Рука его в такие моменты над бумагой — левая — плотоядно растопырена, как у хищной птицы. «Справедливо. Ну, погоди!» И когда в такой ситуации маленькая Миточка розовой ручонкой стучит мастера по спине и еще многими другими — по отдельности крайне süß[63] — способами доводит до сведения отца свои претензии на любовь, тогда он, бывает, теряет терпение. «Дорогая Авдотья Филипповна, — вопит он в такие минуты сдержанно, — иди к такой-то матери, точнее, к своей, — да, к сожалению, он может быть и таким прямолинейным, — я уже пятый раз начинаю это дурацкое предложение». Чтобы несколько смягчить свою вину, как бы разделяя свои заботы с крошкой, он говорит: «Мне, малыш, ни одно несчастное сказуемое не приходит в голову». Однажды девчушка сказала: «Папочка. — В это время она, по своему обыкновению, с жаром жестикулировала, вертя раскрытыми ладонями. — Папочка, напиши короткое предложение». «Друг мой! Что мне было делать. Я пообещал, что по мере совершенствования стиль будет упрощаться». (Так что любители литературы могут быть спокойны!) (Размножаются знаки!)

«Да, но, дядя Кальман, как могло случиться, что никто не осознавал, о чем идет речь? Что господином является восприимчивый господский мозг! Пройдохой-господином! И что в частом помаргивании генеральски холодных, потухших глаз скрывается господская подлость!» А потом совсем тихо: «Или вам было страшно». — «Брось. Я старик. Мы взяли на себя все. Все. Мы заблуждались и это тоже берем на себя».

«Ну, вот, еще лучше», — сказал молодой человек. Господин Миксат снова отвернулся от игрового автомата. А ведь тот взволнованно жужжал; поднимались ставки. «Сынуля. Если бы ты тогда там… тогда ты бы там точно так же». — «Тогда я бы был в тюрьме!» — жестко воскликнул он. Господин Миксат кивнул: «Ёкэлэмэнэ, еще бы! Невелико искусство. Но там, в самой тюрьме, там, там ты бы точно так же… По-другому нельзя было. Лишь отказавшись от одного или другого, но в любом случае точно так же! Шаблоны прилипали к памяти, как репей к овечьей шерсти. В голову не может прийти, что все могло быть и по-другому», «Такое бывает», — подумал глубоко про себя мастер. Ведь сколько раз бывало, что вдруг, уже где-нибудь у 16-метровой, в такой благоприятной позиции, ему в голову не приходит ничего. («Справедливое искажение фактов».) «Боже мой, — бросает нападающий взгляд на мяч, который катится, — ничего не приходит в голову». Зачем, что, для чего, кому и, главное, как. «Наверное, поддаст носком, блядь, в куст ракиты!» — быть может, разочарованно подумаете вы. Ан нет, затем он естественно изволит ввязаться в запутанную потасовку и тяжким, утомительным трудом отвоевывает пятачок, после чего с извиняющимся лицом смотрит на товарищей.

«Такого не бывает», — сказал он громко. «Молодой ты». — «Молодость — нравственная фора». Эффектно. «Заблуждаешься». Тогда он обратился к мудрости. «Заблуждения очень даже уместны, пока мы молоды, но к старости с ними нужно кончать». И сразу после этого опять перешел к публицистическому напору. «Я еще ничего плохого не совершил, а за совершенное ответственности на себя не беру», — «Не надо так гордиться тем, что еще ничего плохого не совершил… Впрочем, потихонечку все-таки и вы начинаете совершать… Однако, сынуля. Я уже сказал, мы берем на себя ответственность. Ты и сам можешь в этом убедиться». — «Немножечко рассчитаетесь с долгами, немножечко посмотрите в глаза, и в ваших глазах зажигается былой задор. Вы очень растроганы». Он поучительно поднял палец: «А ведь с точки зрения новой истины нет ничего опаснее старого заблуждения!» — «Да что ты об этом знаешь?! Что здесь с верой и убеждением жили поколения, которые в тот момент с глубоким убеждением взяли на себя переустройство общества! Да что ты об этом знаешь, мягко говоря». Мастеру наступили на любимую мозоль: «Ну, конечно. А я что говорю! Мне сказать? Мне, которому тогда было — 1, 0, 1, 2, 3, 4, 5, 6 лет, в таком порядке?!»