Косово 99 - Александр Лобанцев

Когда реальность сильно не соответствует воображаемым представлениям о ней неизбежно наступает разочарование этой реальностью. Следом за разочарованием приходят отчуждение, холодность и недоброжелательность. Недоброжелательность порождает ответное отчуждение. Вот так.

Мы продолжали охранять госпиталь и благодаря возможности подыматься на его крышу открыли для себя отличный способ разнообразить служебную рутину. На крыше можно было чудесно загорать. Жаркое балканское солнце создавало идеальные условия для получения великолепного загара. Мы стали каждый день ходить на крышу «понаблюдать за местностью». Наш поход на «наблюдательный пост» выглядел весьма колоритно: бойцы одетые в трусы и солнцезащитные очки, с автоматами, полотенцами и зачастую с пивом шли по госпиталю как заправские туристы по отелю. Сербы всё это видели и увиденное им явно не нравилось, но лично у меня их реакция тогда уже вызывала ехидную улыбку. Надо отметить, что сербы быстро привыкли к нашим походам на крышу и через день-другой перестали на нас пялиться. Командир не запрещал нам загорать, но зато он запрещал брать с собой пиво. Он вообще стал как-то более требователен к нам, как в вопросах организации службы, так и в вопросе употребления спиртного. Видимо таким образом он надеялся сохранить хоть какое-то подобие порядка.

Пиво мы всё равно пили и однажды он застав нас с пивом даже выбросил пару бутылок с крыши. В принципе он был прав, но только толку от его правоты не было никакого. Мы не спорили с ним, но тем не менее продолжали делать то, что нам хотелось. Наказать нас ему было просто нечем. Я всегда был сторонником дисциплины и порядка как в армии, так и в жизни, однако и на дисциплину, и на порядок я имел свои собственные взгляды. В данном случае я полностью подчинялся служебным распоряжениям Командира, но в свободное время, от скуки и для удовольствия, я позволял себе вольности. Загорать я вообще-то не люблю поскольку у меня слишком светлая и слабая кожа и я вечно сгораю. Солнечные ожоги доставляют мне длительные мучения - обгорев я чешусь несколько дней ежечасно проклиная свою беспечность. В те дни в Косово мне удалось загореть как никогда в жизни. Так сильно и удачно я не мог загореть ни до этого, ни после. Я не только стал бронзовым, но и приобрёл своеобразный иммунитет к солнечным лучам - я мог находиться голый на солнце сколь угодно долго и вообще не обгорать. Я просто день ото дня становился всё бронзовее и бронзовее.

Кроме «солярия» на крыше у меня появилось ещё одно крайне интересное ежедневное занятие. Я снова обнаружил телефон, причём прямиком в госпитале, в неработающей его части. Хотя эта часть госпиталя не работала, зато обнаруженный в ней телефон работал превосходно - слышимость была как будто звонишь в соседний дом. Звонил я разумеется не в соседний дом, звонил я в Россию. Звонил часто, говорил долго - было скучно и я развлекался. Звонил всем кому только мог. Родителям в первую очередь. Естественно родителям врал, говорил, что нахожусь сейчас в Боснии. Родственникам тоже врал. А вот друзьям я рассказывал где сейчас нахожусь, но без подробностей - вдруг враги прослушивают. Если раньше я старался подолгу не разговаривать поскольку понимал, что за переговоры нужно будет кому-то платить, то теперь я не стеснялся. Причиной такого поворота в моём поведении было вышеупомянутое отношение сербов к нам. Я говорил подолгу, иногда часа по полтора-два. Кроме меня позвонить на Родину приходили практически все наши парни. Телефон не простаивал без дела ни днём, ни ночью. Кажется, в дальнейшем, когда в госпиталь прибыл офицер-медик из России, доступ к телефону нам был запрещён, но тогда мы уже наговорились вдоволь и телефон нам был уже не нужен.

Однажды днём, когда я стоял на посту на въезде в госпиталь, ко входу подъехал автомобиль из которого вылезла группа албанов. Албанцы привезли в больницу толстую старуху, видимо какую-то свою родственницу. Они показывали знаками что у бабки болит живот. Эти албаны были грязные и неопрятные и как мне представляется проблемы с животом у этой старухи возникли по причине нечистоплотности в еде. Я встал у них на пути и начал выяснять «какого хуя им тут надо». Сербка, дежурная медсестра, также подошла к ним и стала интересоваться чего они хотят. По лицу медсестры было видно, что она не горит желанием обследовать, и уж подавно лечить албанскую старуху.

Я ждал когда сербка пошлёт албанов куда подальше и был готов помочь им туда и отправится. Сербка, заметно злясь, косилась на меня, однако албанцев не прогоняла. Я решил ей немного помочь и в шутку предложил вылечить старуху собственноручно, при помощи автомата. Я сказал, что если выстрелить бабке в голову то живот у неё болеть уже точно не будет. Хотя это была шутка, тем не менее я с удовольствием бы прострелил этой старой ведьме башку. И не только из-за желания облегчить её страдания. В отличие от застигнутых мною врасплох несмышлёных пацанов эта старая албанка точно была повинна в творящемся вокруг беспределе. Помимо того, что она была взрослой оккупанткой (за одно это она заслуживала смерти) она наверняка произвела на свет и воспитала какое-то количество выродков что сейчас мародёрствуют, грабят, насилуют и убивают.

Моя шутка сербке не понравилась и она одарив меня неприветливым взглядом повела албанку в госпиталь. Один из прихвостней старухи, вероятно её сын или родственник, пошёл за ними. Сербка видимо не хотела лечить эту бабку и ждала что я прогоню её. Я в свою очередь был готов применить силу, но ждал указаний от медсестры. Ей достаточно было сказать мне, что это чужие люди и им здесь не место и я бы отправил албанов куда подальше, но сербка ничего так и не сказала. Как я понимаю она хотела чтобы я сам принял решение и сам его исполнил, а она вроде тут не причём. Типа того что как-то не хорошо со стороны смотрится когда врачи прогоняют больную бабушку. Подошедший ко мне Командир был более красноречив чем сербка и поинтересовался зачем я пустил в больницу эту старуху. Я ответил, что пропустил её после того как за ней пришла медсестра и провела её. Командир напомнил мне о том, что албанцы мусульмане и они настроены по отношению к нам враждебно, а следовательно среди них могут оказаться террористы-смертники.

Мусульманам в этом вопросе никогда нельзя доверять: любой из них может оказаться радикалом, следовательно и террористом может быть кто угодно, хоть ребёнок, хоть старик. Я не оговорился, всё многократно проверено и подтверждено жизнью. Или смертью, с какой стороны посмотреть. Бабка как нельзя лучше подходила на эту роль (своё отжила) и её толщина вполне могла объясняться десятью килограммами тротила обвязанного вокруг тела. Это конечно только теория, на практике расправиться с нами можно было значительно проще, во всяком случае не тратя для этого живую бомбу. Бабка была обычной грязной албанской старухой и госпиталь не взлетел на воздух. Вскоре бабку вывели из госпиталя, как её там лечили мне не ведомо. Албаны загрузились в машину и отчалили восвояси.

Земфира продолжала петь про СПИД, неизвестный исполнитель продолжал петь про «ультрамарин-адреналин», но мы уже не чувствовали себя столь кайфово как прежде. Кураж от ощущения собственной крутости стал уходить от нас. Кураж уходил в небытие также как немного ранее ушло от нас и чувство глубокого дискомфорта вызванное невозможностью помочь сербам. В нас осталась только нереализованная агрессия, а к ней добавилась и накопившаяся за напряжённый месяц усталость. Усталость как физическая, так и психологическая. Мы продолжали выпивать почти каждый день, но на приключения и геройства нас уже не тянуло. Нам окончательно стало ясно, что помогать сербам мы не будем, воевать с албанами мы не станем и все самые интересные события уже кончились. Начиналась повседневная жизнь оккупированного Косово.

Стало сходить на нет фронтовое товарищество - мы становились опять такими же как были до начала опасного марша. На практике это выражалось в том, что каждый из нас стал общаться только с теми, с кем ранее общался. С ними он делился чем-либо, помогал им чем мог, а с остальными сослуживцами поддерживал отношения по принципу «каждый сам по себе». Мы снова стали такими, какими бывают русские люди в обычной жизни, то есть недружными. Между некоторыми парнями возобновились давние раздоры. Помноженные на чувство нереализованной агрессии они могли привести к самым печальным последствиям - мы были далеко не хилыми людьми и что самое главное, всё время находились при оружии. От самых худших последствий нас спасала, как мне представляется, уже упомянутая усталость. Многим просто вообще ничего уже было не надо. Я говорю не столько про наш пост (у нас как раз таки было в общем-то тихо), сколько про ситуацию в батальоне в целом. Информацию об общем состоянии нашего распустившегося войска мы получали каждый день от заезжавших к нам пацанов. Парни ездили на различные мероприятия, типа уточнения обстановки или переговоров и иногда заезжали к нам.