Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

С первых же строк автор заявляет себя не «мальчиком», но мастером в своей поэтической мастерской, хозяином положения, которому послушен весь строй языка, художником независимым от норм и правил, диктуемых любыми «пиитиками». Создавая свой образ большого мастера, «имеющего власть» и «имеющего право» отменить для себя все принятые до него «нормы» и «правила», Пушкин как бы подсказывает читателю, что поэт владеет тайной самой поэзии, которая не имеет ничего общего с мелочными и внешними требованиями правильных рифм, цезур и т. п.

Посвящая читателя в технические подробности строения октавы, и притом ведя свою речь, организованную в октавы, автор играет с самой идеей серьезности этих проблем. Следствием этого веселого развенчания последней серьезности и важности техники стихосложения рождается наглядно демонстрируемый эффект отсутствия прямой непосредственной обусловленности содержания формой или же формы содержанием.

На языке, строго упорядоченном требованием «тройных созвучий», непринужденно звучит разговорная речь, весьма далекая от высокого «языка богов». Предельно опрозаиченная, оснащенная «некрасивой» глагольной рифмой, пушкинская октава подчиняется лишь одному условию: она не должна мешать свободе осуществления авторского замысла:

А чтоб им (стихам. – О. П.) путь открыть широкий, вольный,Глаголы тотчас я им разрешу…

Употребление глагольной рифмы обосновывается необходимостью задействовать весь строй языка, ибо задачи, которые стоят сейчас перед поэтом, ничего не имеют общего со стремлением к «сладкозвучию»:

Из мелкой сволочи вербую рать.Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —Все годны в строй: у нас ведь не парад.

Через образно-метафорический ряд военной темы, где оппозицией «параду» мыслится «поход», поэт объявляет, что его нисколько не заботит внешняя красивость его стихов. Можно сказать, пользуясь военной же терминологией, что, скорее, его волнует способность «войска» маневрировать, а также дисциплина, управляемость, послушание октав замыслам и задачам поэта. Задачи же, стоящие перед ним, сравнимы по своей масштабности с задачами самого Наполеона.

Как весело стихи свои вестиПод цифрами, в порядке, строй за строем,Не позволять им в сторону брести,Как войску, в пух рассыпанному боем!

Тут каждый слог замечен и в чести,Тут каждый стих глядит себе героем.А стихотворец… с кем же равен он?Он Тамерлан иль сам Наполеон.

Итак, вступление интригует и много обещает: подытоживая весь объем его содержания, мы должны отдавать себе отчет в том, что первый поэт России призывает все свое мастерство, готов использовать весь словарь, все орудийные средства языка, готов отказаться от внешней «видной» красоты своих стихов, чтобы удачно совершить свой поэтический поход, который по значительности задач равен задачам Наполеона. Задачи, стоящие перед автором, осознаются им самим как новые и новаторские:

…хороводецСтарушек муз уж не пленяет нас.И табор свой с классических вершинокПеренесли мы на толкучий рынок.

Прежние высоты искусства оказываются «вершинками», то есть звучит предупреждение о том, что прежние представления о высоком и низком отменяются в русле нового понимания задач новой поэзии. Местом действия, условным пространством, которое стремится освоить поэма «Домик в Коломне», назван «толкучий рынок» – жизнь повседневная, негероическая, простая. В прежней субординации «низкая», эта жизнь будет являться предметом новой поэзии Пушкина, ее и отправляется завоевывать в свой поэтический «поход» стихотворец. К образу похода автор вернется в самом конце поэмы, воспроизведя голос читателя, не удовлетворенного содержанием поэмы:

«Как, разве все тут? Шутите!» – «Ей Богу».«Так вот куда октавы нас вели!К чему ж такую подняли тревогу,Скликали рать и с похвальбою шли?Завидную ж избрали вы дорогу!Ужель иных предметов не нашли?….»

Ирония в адрес наивного читателя, спровоцированного на ожидание чего-то большего, нежели он получил из прямого фабульного содержания поэмы, осуществляется через предсказуемость его реакции – разочарования. Значит, сам автор подсказывает, что он доволен результатами своего труда-«похода», что его задача выполнена, а значит, все, что наивное чтение полагает неудачей автора, является закономерным, неслучайным явлением. Не случайно поэма имеет своим сюжетом смешное и малозначительное событие из жизни городского мещанства, и не случайно автор не может привести фабулу к развязке.

В строфах, не включенных Пушкиным в окончательную редакцию поэмы, есть такие стихи:

Поэты юга, вымыслов отцы,Каких чудес с октавой не творили…

Эти строки убеждают в сознательном различении поэтом художественного материала и задач своей поэмы от эстетических заданий итальянских поэтов. Принципиальное отличие состоит в исходном пункте: «отцы октав» творили свой мир вольного поэтического вымысла, творец русских октав берет своим материалом невымышленный мир. Берясь за воссоздание в стихах жизни действительно существовавших людей, лично знакомых ему, поэт не сочиняет, он строго следует ходу этой жизни. Здесь уместно провести параллель с жанрами изобразительного искусства: замысел «Домика» так же отличается от поэм Ариосто и Тассо, как портрет – от исторической картины. Герои «Домика» – это портреты с натуры, индивидуальные лица, поэтому имя Рембрандта, великого портретиста и живописца, возникает в контексте замысла не случайно. Имя гениального художника – это знак ориентации самого автора в движении его поэтического самосознания. Предельная конкретность, портретность в воспроизведении чужой жизни мотивируется в поэме через образ автора – соседа своих героев. Пространственная, жизненная близость автора миру «домика» есть условие для пристального, постоянно наблюдающего взгляда художника. В поле его зрения входят всякие бытовые мелочи, все детали жизни соседок как самоценные, начиная от кота Васьки и гречневой каши и кончая молитвенной сосредоточенностью Параши в церкви. Фабула поэмы порождается самой конкретикой домашней жизни героев поэмы, теми живыми связями, которыми жизнь одного человека естественным образом сращена с жизнью окружающего его, близлежащего мира других людей. Так, исходной точкой предполагаемой любовной истории в поэме и в жизни является смерть старой кухарки и следующая из этого необходимость нанять новую служанку. Сам образ Параши, бедной простой девушки, очаровательной своей юностью, своей природной красотой, мечтающей у открытого окна ночью при луне, поющей романсы, читающей романы, провоцирует предположить, что ее сердце уже любит или готово полюбить. Итак, из самой природы девичьего бытия героини рождается любовный сюжет как вполне возможный, предполагаемый и даже настолько вероятный, что он кажется уже существующим и нуждается, чтобы стать реальностью для наблюдателя, только в каком-нибудь уличающем факте, однозначно свидетельствующем о его наличии. Этот разоблачительный факт – факт, приоткрывающий сокровенную тайну героини, – как будто отыскался. Разразившийся в «домике» скандал с кухаркой Маврушей, оказавшейся мужчиной, – кажется, проливает свет на «интимный» сюжет жизни Параши, но тут вступает в свои права авторская воля поэта, и, объявив читателю:

Параша закраснелась или нет,Сказать вам не умею…

Пушкин «торопится» окончить свою поэму, оставляя без всяких пояснений и комментариев происшедшее событие.

Здесь, в этом отказе продолжить историю, в том, что интрига оказывается без развязки, кроется смысловой центр поэмы, материалом которой явилось невымышленное событие из жизни действительно существовавших людей, за которой пристально наблюдал острый взгляд художника-поэта. Никакое поэтическое самое изощренное мастерство не может помочь поэту закончить фабулу своей поэмы, ибо событие объявлено действительно случившимся. У живой же жизни законы свои собственные, и они не имеют ничего общего с требованиями эстетики. Собственно, здесь и обнаруживается подлинная суть конфликта поэмы: поэт, наблюдатель живой жизни, оказывается несостоятельным в обнаружении ее сокровенной тайны. Стихотворец в своих замыслах равнялся на Наполеона, но окончание поэмы заставляет вспомнить не славу Наполеона покорителя Европы, а его позорно окончившаяся бесславная попытка завоевания России.

Итак, действительность «толкучего рынка» жизни оказывается незавоеванной; напрямик, даже через самое пристальное наблюдение, приоткрыть ее простую тайну не удается. Жизнь сопротивляется тому, чтобы стать, со всей своей подноготной правдой, достоянием литературы. Одного желания поэта-наблюдателя знать фабулу жизни недостаточно, чтобы ее узнать.