Роузуотер. Восстание - Таде Томпсон

– Ты хочешь сказать, что твое вранье своему народу оправдано.

– Как тебе подтвердят многие поколения радиоактивных фукусимских свиней, в конечном счете все это ни хрена не значит.

О чем он? Это что, какая-то продвинутая методика вербальной дезориентации, после которой я должен заткнуться, потому что не понимаю, к чему он отсылает?

– Какова твоя конечная цель, Джек?

Но тут вбегает Лора и уводит нас, потому что небо вот-вот обрушится.

В тот же день, но позже, Жак осматривает новые фермы. Мы едем конвоем из трех машин – переднюю, с пулеметом, при котором стоит напряженного вида парень, ведет Дахун, мы с Джеком едем в средней, а его телохранители – в последней. Не помню, о чем говорит Джек в тот момент, когда слева прилетает плазменный заряд и срезает верхнюю часть тела пулеметчика. Ухает звуковая пушка, опрокидывая набок ехавший позади нас джип. Переебывает мне внутреннее ухо. Сука. Сука. Сука. Дахун резко разворачивается и подъезжает к нам, прикрывая от огня. Он запускает облако микродронов – робонасекомых, которые уносятся в ту сторону, откуда на нас напали. Машину поливают обычными пулями – это для джипа Дахуна не проблема. Я принимаю это за хороший знак, но Джек говорит, что плазменная пушка, скорее всего, перезаряжается. Насекомые указывают несколько мишеней красными лазерными линиями, и Дахун стреляет из винтовки через открытое окно. Заряды отправляются к целям, которые до сих пор скрыты от глаз; слышатся шесть отдельных взрывов. Я хотел бы сказать, что тщательно все фиксирую, но вместо этого я концентрируюсь на том, чтобы не расслаблять сфинктер. Во встрече со смертью нет ничего возвышенного. Я слышу какой-то звук – быть может; память – странная штука. Я толкаю ебаного Жака как раз в тот момент, когда плазма прорезает себе перегретый путь сквозь джип Дахуна и пролетает там, где только что был мэр. Воздух с грохотом возвращается назад, и мой слух наконец-то отказывает. Машина распадается, выбрасывая нас обоих на асфальт. Я чую запах горящей плоти. Я вижу, как из машины телохранителей струятся дым и жидкость.

– Бензин вытекает, – предупреждаю я.

– Не паникуй. Это не бензин, – говори Жак. – Это телесный жир… да. Телесный жир. Телохранители.

Я пытаюсь сообразить, как нам выбраться, но ничего не придумываю, потому что теряю сознание. Прихожу в себя на носилках в машине скорой помощи. Параллельно мне лежит Жак.

– Отличная работа, писарь! – жизнерадостно восклицает он. Еще и большой палец поднимает. – Ты, скорее всего, спас мне жизнь.

Я чую грядущее «но». Жак его не произносит, но оно, кружась, повисает в воздухе между нами. Я ничего не говорю и не пытаюсь встать, потому что у меня до сих пор все плывет перед глазами.

– Хорошие новости: мы их всех повязали. Не сомневаюсь, что им заплатил президент.

– Ой, блядь, я тебя умоляю, – выдаю я прежде, чем успеваю себя остановить. – Я научился понимать, когда ты брешешь. Ни хрена ты никого не повязал, и никакой это был не президент. Это твой собственный народ раздобыл оружие, чтобы тебя расхерачить.

– Президент…

– Нет, нет, нет. Никакой не президент. Граждане Роузуотера, поднявшиеся против тирана. Они тебя ненавидят, Жак. Ты узнал бы об этом, если бы почитал граффити, которые твои наемники смывают перед твоим приходом. Ты прекрасен, и идеален, и охуеть как высокомерен и снисходителен, и – господи боже! – как они тебя ненавидят.

Он молчит, я тяжело дышу. Меня занесло чересчур далеко, но я все равно решил не браться за эту работу.

– Спасибо за откровенность, – говорит Жак. – Memento homo.

Он впервые подавлен и погружен в себя. Его защитный экран отключен.

– Господин мэр…

Скорая останавливается, открываются двери. Снаружи стоит Дахун, увешанный таким количеством пушек, что хватило бы вооружить целый океан осьминогов.

– Ты не мой врач, – говорит Жак. – Помогите мне встать.

Его поднимают, и простыня соскальзывает, открывая пустоту там, где должна быть правая нога. Он переводит взгляд на меня.

– Не такой уж я теперь и идеальный, а, писарь?

И, подмигнув, он исчезает.

Лора поджимает губы – она всегда так делает, когда думает, хотя я не знаю точно, как работает мышление у машин.

– Memento homo, – повторяет она. – «Помни, что ты человек». Это призыв к успешному человеку не забывать о скромности.

Я это знаю, но не перебиваю ее, хотя, как и многое, что нам якобы известно о Римской империи, значимость этой фразы была со временем преувеличена, потому что она эффектна.

– Он намеренно показал тебе свою ампутированную ногу, – говорит Лора. – Ты напал на него, и ему пришлось контратаковать, заставить тебя устыдиться.

– Простыня сама упала.

– Нет. Мэр не совершает ошибок, особенно когда дело касается чужого мнения о нем. Что ты чувствуешь?

– Вину. Стыд. Немножко злюсь на себя.

– Вот именно. А как, по-твоему, он себя чувствовал, когда ты сказал, что Роузуотер его ненавидит?

– Интересно, что он подумает, когда узнает о нас с тобой.

– О, он уже знает.

– Погоди – что?

– Я – сотрудница канцелярии мэра. И ты тоже, хоть и временно. Есть регламент. Мы обязаны докладывать о любом сближении. Я сказала ему на следующий день после того, как мы впервые вступили в интимную связь.

– Я не уверен, что мне это нравится.

– Это реальная жизнь, Уолтер, здесь недостаточно просто сидеть дома целыми днями, жить на роялти и быть тем, чем ты был раньше. В реальной жизни существуют протоколы, позволяющие избегать конфликта интересов.

Мои трусы спущены до щиколоток. Я натягиваю их, одновременно поднимаясь с кровати. Лора потеет. Вы знаете, насколько это дико – что роботы потеют?

– Почему ты одеваешься?

– Это, – говорю я, застегивая пуговицы на штанах, – знаменательный момент. Это наша первая ссора.

Бомбардировка прекращается, и люди начинают шевелиться. Это мой последний день, и в душе я уже готов вернуться в свою берлогу вдали от безопасного бункера. Я потею с тех пор, как мы с Лорой занимались сексом.

Я слышу, как передо мной останавливаются шаги, и поднимаю взгляд. Рядом стоят женщина и девочка лет восьми или девяти. У девочки завитые волосы, у женщины прическа афро. Девочка дергает женщину за руку, и та наклоняется, прислушиваясь к шепоту. Движение обнажает кожу на детском животе, и – клянусь! – татуировки на нем шевелятся.

Женщина выпрямляется и говорит мне:

– Мне жаль. Если это вас как-то утешит, ваши работы останутся в вечности. Или в том, что сходит за вечность в этом уголке пространства-времени.

– Ты о чем? Кто ты такая?

Они как будто становятся