Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Давно прошли все улицы. Шли по дороге, по полям, напрямки. Прыгали через канавы, перелезали через плетни.
Алексис потерял несколько пуговиц из разных частей костюма, оторвал карман.
А Суворов все прибавлял шагу. Ему в сапогах идти было удобно, но в башмаках на высоких каблуках – не ахти как…
Суворов все жужжал:
– Последуй Аристиду в правоте, Фабрициану в умеренности [86] …
Вдруг разом остановился, так что Алексис чуть не наскочил на него.
– А кто такой Фабрициан? Знаешь?
В Париже, в «Синем кабачке», хозяин был Фабрициан. Но он неумерен во всем. Вероятно, не тот.
От усталости, от духоты, пыли, досады брякнул прямо:
– Не знаю!
Суворов отскочил. Смотрел неласково, строго.
И тут Алексис вспомнил: в Петербурге все предупреждали – у Суворова остерегись говорить «не знаю».
– Незнайка. Немогузнайка! – измывался фельдмаршал. – Солдат должен все уметь, все знать! Я все знаю!
Алексис вспыхнул. Вырвалось невольно:
– Нет, ваше сиятельство, и вы не все знаете!
Суворов удивленно воззрился:
– А ну-ка скажи, я не знаю?
– А как звали мою прабабушку?
Фельдмаршал рассмеялся. Хлопнул его по плечу:
– Молодец, Алешенька! Нашелся! Бабушку знаю – Авдотья, а прабабушку – помилуй Бог!
И пошел опять вышагивать.
Они шли уже по тропинке. Свернули куда-то в сторону, пошли кустами, кустами, и вот – громадный сухой ров.
Через глубокий ров перекинуты две тонкие жердинки.
Суворов как шел, так и пошел по этой кладочке. Уверенно и ловко, как по полу. В один миг очутился на том берегу рва.
А фазан на секунду замешкался – как тут идти? Потом очертя голову кинулся вслед за фельдмаршалом.
Ступил раз, два, три. Проклятый каблучок соскользнул с жердинки. Алексис качнулся вправо, влево, попробовал удержать равновесие, взмахнул руками, как птица крыльями, готовясь лететь, и – полетел вниз.
Но, падая, успел как-то схватиться руками за кладочку. Повис надо рвом, болтая ногами. Потом сообразил: перехватывая то одной, то другой рукой жердинки, перебрался через ров.
Не полез в бурьян, в камни, в битые черепки за своей шелковой красной шляпой. Побежал вслед за фельдмаршалом.
Суворов точно не видел, что произошло, – уже был далеко.
Алексис шел, на ходу зализывая оцарапанную руку. Куафюра его растрепалась – голова была взлохмачена, дика. Эпикурейский галстук съехал на сторону, лицо пылало. Он хромал: предательский каблучок так-таки сломался…
Алексис уже не смотрел по сторонам, – было все равно, куда идти и сколько идти. Поднялись на горку, спустились в лощину. Прошли лужок, и внизу – река.
Суворов еще на ходу сбросил куртку, быстро скинул сапоги, белье. Взял одежду, сапоги в руку и бросился в реку. Он плыл, покрякивая от удовольствия, и оглядывался.
Фазан едва приковылял к берегу. Невольно глянул на себя, на кафтан, камзол, башмаки. Ленты, пуговицы, пряжки. Ежели раздеваться, все отстегивать и снимать – Суворова и след простынет.
Алексис перекрестился и бухнул головой с берега – только брызги во все стороны.
Плыл отменно легко, саженками. Над водой мерно мелькали оплюхшие кружевные манжеты да горбатилась, дыбилась над водой зеленая атласная спина…
Противоположный берег был глинист и крут. Фазан увяз в глине, едва выдрал ноги, на четвереньках взобрался наверх.
Вода стекала с него ручьями. Камзол из коричневого стал желтым, а чулки из желтых – коричневыми. Волосы окончательно развились, висели по плечам, как у протодьякона. Башмаки все в глине, в башмаках чвакала вода.
А Суворов бежал уже по лугу. Впереди виднелись зеленые мундиры мушкатеров.
Вымокший, словно курица, полинявший с ног до головы, плелся Алексис. Мокрый атлас свисал на ходу.
Алексис был красен и зол. Он знал, что его вид смешон, но шагал твердо: второй каблук отломал сам, чтобы не хромать.
Офицеры выстроенного на лугу полка отворачивались. Солдаты беззвучно тряслись от смеха, – в строю у фельдмаршала Суворова не больно поговоришь!
– Что, умаялся, Алешенька? – участливо спросил Суворов, когда Мещерский подошел к нему.
– Нет, ничего, – буркнул тот.
«В отца! Упорен. Тверд. Молодец!» – подумал Суворов.
Спросил:
– В гвардии был записан сержантом?
– Точно так!
– Дай-ка мне шпагу, – обернулся Суворов к светлоусому капитану.
Суворов взял шпагу и передал ее Мещерскому:
– Вон, впереди – вал. Взять его штурмом!
Скомандовал:
– Первая рота, слушай команду подпоручика князя Мещерского! Веди, Алешенька!
Мещерский выбежал вперед и, закричав: «За мной, ура!» – побежал изо всех сил к валу.
Рота гаркнула «ура» и дружно кинулась за ним.
Мещерский бежал с удовольствием: он чувствовал – этот искус последний.
И вдруг, когда до вала осталось неболее полусотни шагов, впереди блеснул огонь, что-то грохнуло, и горячая и дымная волна ударила в него. Чуть не сшибла с ног.
От неожиданности Мещерский на мгновение остановился, шатаясь.
«Холостыми», – пронеслось в мозгу.
– Коли, руби! – истошно заревел он, кидаясь к валу. Он обогнал неторопливо, привычно бегущих мушкатеров и раньше всех вскочил на вал. Мещерский так разъярился, что чуть в самом деле не пырнул шпагой первого попавшегося артиллериста.
…Когда вернулись с ученья в главную квартиру, Суворов кликнул своего цирюльника Наума:
– Остриги их благородие. В кружок.
Через минуту от пышной парижской куафюры с буклями и «кошельком» на затылке не осталось и следа.
Суворовский вестовой принес от каптенармуса новый офицерский мундир, сапоги, каску.
– Вот так-то лучше, Алешенька! Теперь ты не только по душе, но и по виду русский! – ласково сказал Суворов, обнимая бывшего фазана.
Мещерский от волнения и усталости едва стоял на ногах.
– Ну, ну, ступай отдохни. Ты молодец!
V
– Ваше благородие, вставайте, за вами пришли! – тормошил Столыпина денщик.
Столыпин проснулся. Сегодняшнюю ночь провел у фельдмаршала и потому лег после обеда отдохнуть.
Встал, надел мундир, вышел из спальни.
В комнате его ждал Мандрыка.
– Что такое случилось? – спросил Столыпин.
Было странно, что сам правитель фельдмаршальской канцелярии пришел на квартиру к адьютанту.
– Пойдем, расскажу! – Они вышли.
На площади, где никто не мог подслушать, Мандрыка сказал:
– Государыня скончалась.
– Не может быть!
Ошеломленный этой неожиданной неприятной новостью, Столыпин остановился.
Мандрыка вынул из кармана конверт с императорскими печатями:
– Что же нам делать, Александр Алексеич? Пришел с тобой посоветоваться. Ты нашего старика хорошо знаешь.
Они медленно шли по площади. Осенний ветер гнал по небу тучи. Было пасмурно и неуютно.
– Ежели доложить теперь, то он целую ночь протоскует и не уснет. Ослабнет старик. Не заболел бы. Не лучше ли будет так-то: я не пойду к себе, останусь на ночь при нем. По обыкновению, он в два часа ночи закричит: «Мальчик!» Я войду. «Что нового?» Я доложу: «Дмитрий Дмитриевич приходил, но вы изволили почивать». Он велит позвать вас. Пока я схожу да пока мы придем, он уже напьется чаю, и тогда можно будет объявить.
– Пожалуй, так и сделаем, – согласился Мандрыка.
Глава четвертая «Я не немец, а природный русак!»
I
Получив известие о смерти Екатерины II, Суворов немедленно отправил в Петербург адъютанта Уткина с письмами к Хвостову и Наташе узнать, что происходит в столице.
Далекий захолустный Тульчин жил в эти недели только предположениями, догадками и невероятными слухами. Все сходилось в одном: новый царь заведет иные порядки, чем те, которые были при Екатерине.
Обстоятельства сложились для Павла Петровича так, что лишь в сорок два года он унаследовал престол. Будучи наследником, он не очень дружил с матерью – они придерживались разных взглядов – и не принимал участия в государственных делах; значит, теперь наверстает упущенное: новая метла хлестко метет! Потому дворяне и чиновники тревожно шушукались по углам, а крестьяне, как после смерти каждого царя, ждали каких-то облегчений в своей подневольной, крепостной жизни. Тем более что этот царь велел привесть к присяге не только господ, но и мужиков, чего еще ни разу не случалось.
Суворов поначалу был доволен: «Повалил кумиров!» Полетел «мелкоумный», заносчивый мальчишка, царицын любимец Платон Зубов.
В последнее время Суворов окончательно разошелся со всеми Зубовыми, – даже со своим зятем Николаем Александровичем, который, как и следовало ожидать, тянул не за тестя, а за брата.
«Князь Платон, – писал Суворов Хвостову, – знает намеку, загадку и украшает как угодным, что называется в общежитии лукавым, хотя царя в голове не имеет».
– Козел, который и с научением не будет львом!
Взбешенный однажды надменностью Платона Зубова, Суворов под горячую руку написал фавориту резкую записку. Поставил его на место:
«Ко мне стиль Ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестованиях! Нехорошо, сударь!»
