TANGER - Фарид Нагим

«Вьен-вьен, приходи, приходи».

— Так вьенн или бьян? — начал он и осекся.

— Как нежно и как страстно она поет это. Так никто и никогда из наших не споет! Что с ней случилось, что она так поет?! Кажется, что она даже матерится, вот, слышишь — сейчас она скажет, как пьяная: ой, бля-а!

И я отворачивал от него свое лицо, и сердце выпукло чувствовалось в груди.

Мы так быстро выпили вино, что на стенках бутылки еще осталась эта маслянистая прозрачная пленка.

— Может, не пойдешь меня провожать?

— Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? И провожу, и встречу, как положено.

— Я же в пять утра приезжаю.

— На вокзале переночую… Ты что-то хотел сказать?

Нас сморило тяжелой усталостью. И мы решили немного поспать до поезда на этой высокой кровати. Он протянул руку и завел будильник. Я чувствовал его робкое желание, и здесь оно не отталкивало меня. На метро «Аэропорт», в старинной квартире еврейской балерины я стукал его об тяжелый щит кровати, с вырезанной звериной мордой. Он сдерживал стоны, стонал, матерился и закрывал макушку локтями. И когда я с наслаждением кончил в него, выгнулся и поднял голову, я ударился о глаза двух святых, которые в упор смотрели на меня из осиянно-мрачной толпы икон в углу над кроватью.

Я знал, что сегодня делаю это в последний раз. В ужасе он натягивал одеяло на голову, прятался, чтобы не видеть.

Обнял его рукой, он прижался ко мне своим маленьким тельцем, положил на плечо голову, и все отдалялось: уплывали плотные синие шторы, стиснувшие солнечную щель, подслеповатый ноутбук, молчаливый шкафчик «Schneider», автомобильная фара будильника, всё, и мы сами, обнявшиеся с ним на этой кровати, отдалялись в нежном покое от напряжения прошедших дней, от наших ссор, от чужих людей, которых тоже жалко. Никогда еще и ни с кем я не спал так невыразимо сладко. Ни с мамой, ни с Аселькой. Так, наверное, можно спать, только когда что-то безвозвратно кончается в твоей жизни и над головой висит тяжелая и страшная проблема, когда сон как передышка и спасение, когда легче умереть, чем проснуться и все заново вспомнить.

семнадцать

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

Казалось, что поезд идет наискосок.

— А вот, да, познакомьтесь, это Евгений, — вкрадчиво сказал Бахтияров. — Он будет играть Анвара.

Евгению не сиделось на месте, он хватался за поручни, висел на них, садился на шпагат меж скамеек.

— Я такой весь пластичный.

И я изо всех сил сжал лицо, чтобы не выдать, как сильно он был не похож на Анвара.

Они все, даже взрослые мужчины, были такие слабые и пугливые, что я сам себе на удивление начал играть роль какого-то кавказского бандита, даже акцент появился, по-моему, и как будто бы руки стали мосластее.

Крупная женщина что-то крикнула малышу, а потом вернулась к разговору и громко, открыто захохотала.

Меня поселили с актером.

— А ты где служишь?

— Да-а, нигде не служу, — усмехнулся я. — Я не актер.

— А я думал, актер, — вяло говорил он. — На актера похож. Тогда ты молодой автор.

— Точно.

— Я, наверное, в твоей пьесе буду играть, — он посмотрел на меня. — Только не говори, что там есть «голубые» и наркоманы, — он так был уверен в этом, что я засмеялся.

— И «голубые» и наркоманы, — кивал я головой. — Как ты угадал.

Он смутился. Игорь, Водолей по гороскопу, похож на наркомана и Джона Малковича. Очень обаятельная улыбка, улыбка красивой, умной женщины.

— Здесь охерительный самогон, Анвар.

Слышен топот ног бегущего человека. Щелканье замка. На пороге Суходол, раскрасневшийся, глаза его весело блестят. Одной рукой поправляет съезжающую шапку, другой еле держит пакеты, один из которых уже валится. Он приседает, пакет падает на пол, из него выкатываются груши.

Суходол. Все-таки донес! Я так спешил, думаю, будет гореть свет на даче или нет?

Анвар. Ну вот видишь, я дома.

Суходол (прижимаясь к Анвару). Анварик, солнце мое, как хорошо, что ты дома!

— Ослепительная, как солнце ночь… нет, я это не смогу!

— Суходола играл красивый, женолюбивый актер, герой-любовник. — Да у меня рот сломается это произнести! — возмущался он. — Я, наверное, рожу, ха-ха! Я хочу иметь от тебя детей… бла-бла-бла… только ТАМ я буду тем, кем надо и ты меня не бросишь… и бла-бла-бла, я что, без яиц что ли?! Как мне это играть?

И он же расцветал и едва не плакал, когда играл монолог о Ролле. Голос его в этот момент был действительно потрясающей силы проникновения.

«Я что, без яиц, что ли?» — только я, наверное, видел, как наслаждается в нем его внутренняя женщина. Только я слышал, как сладко ей произносить это. — «Я что, без яиц, что ли?!»

Бахтияров сообщнически улыбнулся и подмигнул ему. Особенно им не удавалась сцена «Анвар и Илья в кафе», которую и мне было трудно писать.

Актер (раздраженно). И что вот так вот — бла-бла-бла — сидеть друг против друга?

Режиссер (обращается к автору, но смотрит в окно). Понимаешь, в этой сцене, по большому счету ничего не происходит, вот что они хотят друг другу сказать, они здесь совершенно не двигают, действие на них останавливается, история пробуксовывает…

Автор. Ну так что им попрыгать и побегать, что ли? Режиссер (скрывая улыбку). Понимаешь, нет внутреннего действия, вот у Ионеско тоже ничего не происходит, а… а, может нам убрать Илью или вообще сократить эту сцену. Актер. Конечно, что автор скажет?

Автор. Да-а, надо подумать.

«Действительно, что ли, пойти самогона выпить?»

Тут обиделся актер, который играл Илью, ему нравилось играть «голубого» так, как он себе это представлял. Вдруг и Анвар вспомнил, что ему приятно играть текст о мальчике и слоне.

— Да, — опомнился Бахтияров. — Тогда и слон уйдет.

Решили сцену оставить. Потом режиссер придумал, что Анвар в конце бьет Илью. И Анвар с Ильей обрадовались. Илья вспомнил, как их учили изображать удар табуреткой. Получилось очень эффектно. Анвару нравилось, ему вообще очень нравилось быть агрессивным и таким мужественным, только случайно попавшим в эту пикантную ситуацию, выдуманную автором. Но я бы сам никогда не ударил Кирилла, за что, нет, это нелепо.

Нелепая, случайная и вымученная ситуация, что я здесь оказался, и они занимаются с моим беспомощным текстом. «Ребята, но ведь это ваше начальство все это задумало, что я?» Я видел, что они порой ненавидят меня, исходят бессильной, отчаянной злобой. Иногда, не выдерживая, они выговаривали написанный мною пафосный текст в издевательском тоне, переповторяя его на разные лады и интонации. А я сидел с холодными глазами и улыбался сдержанной кавказской улыбкой. И вспыхивала бессильная злоба на самого себя и на свою жизнь, выписавшую вот такую тяжелую неповоротливую историю. «Зачем я, бля, все это написал… Еще, что ли, пойти выпить… действительно хороший самогон».

— Но ведь это же просто, ребята, играйте, как написано, давайте я сам вам покажу! — воскликнул я и вскочил.

Они все засмеялись. Режиссер ухмыльнулся.

— «Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал, да…

— А это, кстати говоря, в этих местах Сусанин действовал, в натуре, Юрок…

— Серьёзно, Бабай!

— Ладно, мы все здесь для учебы молодых авторов, — хлопотливо примирял всех режиссер и отворачивался, пряча от меня улыбку. — Мейерхольд говорил, что даже телефонную книгу можно поставить…

— Понимаешь, вот как у Шекспира, да, у него много героев, но они все вот так вот, крест-накрест связаны друг с другом, как футболисты на поле, что ли. Там ясно — кто-чего-от-кого-хочет.

«Понимаю, но я ни одной пьесы его не могу прочесть до конца, не то что еще и в театре смотреть, неужели вам самим не скучно, не надоело, бля?! Но кто ты такой, кто ты такой, бля, товарищ?»

Пришел вялый, расхлябанный Игорь, явно с больной головой. Приветливо прищурил в мою сторону всю левую половину лица.

— А может, мне вот так сделать? — вяло спросил он у режиссера.

И вдруг ворвался в сцену, сминая и опрокидывая всех, я вскинул голову и увидел здесь Юру, именно таким, каким и видел его всегда — психованным, выкрученным, кажущимся очень жестким, как металлолом. Но ведь этого всего не написано у меня, ни одной, так сказать, ремарки! Все замерли от неожиданности жизни. Анвар забился куда-то в угол, как это и было. А Юра теребил будильник, рвал сумку, пинал рояль, матерился и потрясал кулаками. Он играл жизнь, и она выстраивала игру всех вокруг него. Я всегда мучился из-за громоздкости своего текста, а тут время как бы исчезло, будто он его сжег собою от начала до конца…

— Ну как? — вдруг вывалился на нас прежний Игорь. — Может быть, так?

— Да-а… да! Вот так вот все и оставь, пока.