TANGER - Фарид Нагим

— Давайте еще выпьем, ребята.

— Анвар, не гони!

Готовили шашлык. Ксения зло подшучивает над Гарником. Это она позвала Артема. Гарник подсмеивается над тем, что Артем шмыгает носом. Ксения защищает его. Артем спит.

— Да, так, пьесу вот написал… Секс, наркотики, убийство, ха-ха-ха. Давайте лучше выпьем.

— Слушайте, у нас шашлык не получается, мало углей.

Ксения зло подшучивает над Гарником. Ей явно нравится этот сопливый Артем, изображает из себя эдакого чудака, спит, а мы здесь с шашлыком мудохаемся.

Гарник злится на Ксению. Марусе нравится Гарник. Как-то осторожно, с переменившимся настроением пришел Серафимыч. Я позвал его. Он стоял у дерева, пытался чему-то улыбаться, пытался создавать свою общность с нами. Вдруг резко и как-то недоуменно ушел.

— А кто это, Анвар? — Маруся.

— Знакомый один… писатель, я тебе говорил, который в Крым уезжал. А что вы не пьете? Давайте выпьем!

Я побежал за посудой. Он стоял в темноте на кухне, маленький, потерянный и теребил в руках эти свечи с блестками. Он отшатнулся от меня, как от чужого. Странно было видеть дым за окном и чьи-то фигуры на фоне костра. Слышать смех и крики в нашем лесу.

— Ну чего ты, чего ты? — пока никого не было, я обнимал его, приподнимал и смеялся.

Потом бегал в тот магазин за вином.

Потом перешли в дом. Серафимыч сидел наверху, в нашей каморке. Я на полную громкость включил магнитофон. Артем улегся в пустом гардеробном шкафе. Гарник, как он это любит, очень сильно обхватил Марусю, прижал к себе и закружил якобы в испанском танце.

— В глаза, смотри мне в глаза, — услышал я его слова.

Так он когда-то говорил Ксении. Ксения будит Артема, чтобы танцевать. Кен лает. Я танцую с Ксенией под ее любимую песню: «О-о, Айша». Артем делает вид, что он спит. Потом «Донт спик», под которую я так горевал в Ялте.

Я на какую-то секунду замер и вдруг увидел, как изменился наш дом, как все посерело, поникло, и лампочка под потолком светила мертвенным светом, сквозняк и казалось, что со стен облетают желтые осенние листья. Стемнело. Марусе, видимо, понравился, Гарник. Пошли их провожать. Я оглянулся в раствор дверей, все было с изменившимся лицом.

— Очень хорошая девчонка, агатай, — сказал на дорожке под соснами Гарник. — Поздравляю тебя.

Ждали электричку. Она приехала с яркими окнами. Да, уже ночь. Маруся радостно и по-хозяйски, словно желая сделать мне приятное, провожала их. Ксения села с Артемом у окна. Гарник курил с Коляровым в тамбуре. Так странно было, что они приезжали, и ничего не случилось, и что Переделкино это им ничего не сказало, что оно было тесно, даже наш лес, тупо, бессмысленно, грустно, невкусно и не пьяно.

Я остановился перед дверью и в каком-то тумане пропустил Марусю вперед. Суходолов как бы рванулся мне навстречу. Он рванулся со словами горечи и обвинения, и ударился об нее всей своей аурой. Он ждал меня одного.

— Познакомься, это моя девушка! — сказал я ему. «Познакомься, это моя девушка».

— ………, — что-то такое негромкое и застенчивое сказала Маруся.

«Познакомься, это моя девушка».

— Твоя девушка? — говорит он. — Твоя девушка…

— А, твоя девушка, — повторяет он.

И что-то в нем никак не соединяется одно с другим. И я вижу, что он хочет захихикать так, как только он умеет. Кен лает на него. Он хихикает, как только он умеет.

— Давайте выпьем? — с воровской хозяйственностью достаю из холодильника его «Мартини», разливаю всем троим. Маруся молчит с ожиданием объяснений и чего-то обычного, что бывает, когда юноша представляет знакомому мужчине свою девушку. Он молчит и посматривает на нее.

— …………… — говорит он.

— Давайте, ребята, за знакомство выпьем, — я веселый.

Стук в дверь. Заплаканная Глаша.

— О, Глаша пришла, проходи, будешь пить. Давайте, блин, выпьем!

— Не бу-ду-у.

— Чай будешь?

— Да, буду.

— О-о-о, еще одна девушка Анвара?

— А ты ее знаешь, — сказал я. — Глаша — дочка Бурятова.

— О-о, писательская дочка! ДоПис или писдо — захихикал он. — Писдо, браво, браво…

Маруся оживилась.

Он посматривает на нее. Он словно бы просветить ее насквозь желал. И все прятал сухенькую ручку, теребил ее под столом здоровой рукой.

— Мы гуляли, Вовка сказал, что он будет ждать… а, он…

— Ну что, что нового пишет ваш отец? — Серафимыч закинул ногу на ногу, прихлебывает «Мартини», как воду. — Чем новеньким писатель порадует читателя, так сказать…

— Что? — вдруг очнулась Глаша и начала на него реагировать. — Папа пишет про стригольников, про ересь стригольников… Вова сказал мне даже, чтобы я не мыла посуду, что он…

— A-а, ха-ха, ясно — значит, а-Апять переписывает гэбэшные архивы? Как когда-то про пламенных революционеров, — он прихлебывает из пустого стаканчика, заглядывает в него, забывается, прихлебывает, причмокивает, снова заглядывает.

— Да… нет. Ничего он не переписывает… Вова сказал, что он придет, и мы вместе помоем ее…

— А вы знаете, что про него сказал один уважаемый человек, кстати, филолог, даже в Италии преподавал.

— Сколько я могу его ждать, уже ночь?!

— Но вы хотите это услышать?

— Да… нет… — Глаша недоуменно захлопала ресницами.

— АлкАш и мудак, подражающий Дрюкону или Дрюону… и… Пикулю…

— Что? — обратилась она ко мне. — Что он сказал? — снова очнулась она и смотрела на него, озадаченно хмуря бровки и соображая что-то.

— АлкАш, — занервничал, захлопал он глазами. — Мудак и… — Глаша бросила в него кружку с чаем и вскочила.

Он сидел, склонив голову, и улыбался. Волосы взвились над плешью, с волос капает.

— Ай, я обожглась, — испуганно сказала Глаша. — Я обожгла руку! — кричала она.

Она, наверное, привыкла, что здесь обливаются водой. Я отстранял ее и еле сдерживал смех.

— Давайте, давайте! — хихикал он. — В меня и не такие дуры бросали кружками! В меня поэтессы швыряли бутылкой шампанского, не то что вы… Давайте…

Кен бесился и лаял на него.

— Отстаньте от меня, вы противный! Кто это такой вообще?! Анвар, кто это?! Пусть он уйдет!

Я не успел ее удержать, она швырнула в него баллон с водой из источника, зарыдала и убежала.

— ……………… — сказала что-то Маруся, встала и пошла бочком.

Я тоже начал собираться.

— Давайте… давайте… все уходите… Анвар, позволь, что ты здесь устроил?

— Что, ко мне не могут прийти друзья?!

— Пусть они идут на свои дачи, а мы бездомные.

— Мы с ней здесь ляжем.

— Ну да, мы наверху ляжем, как всегда, — не понял он… — Что здесь ляжете?!

— Внизу ляжем.

— ТЫ с НЕЙ?! Не ляжете! Ведь только вчера, Анвар, ты… — он захихикал.

— Что?

— Останься, Анвар, умоляю тебя! Пусть они все уходят… Куда ты идешь?!

— Мы сидим здесь как два сыча!.. За своей девушкой!

— Девушкой, да это же блядь, а не девушка! Неужели ты не видишь?! Девушка, ха-ха-ха!

— Пусти меня! Я хочу дома, семьи детей, а не тебя! Наши отношения тупик!

— Я не пущу тебя, Анвар! — он схватился за ручку двери. — Я не позволю тебе погибнуть!

— Не пустишь?! — и я с наслаждением, выдавая всю свою внутреннюю ярость и, зная, что делаю то, чего он не ожидает, изо всей силы два раза пнул в дверь. — Не пустишь… Не пустишь?!

— Бей, бей наш дом!.. Когда кони сыты — они бьют копытом!

— Я выломаю дверь! — я снова пнул дверь. — Я устал здесь, мы как в бункере здесь.

— В тебя бес вселился!

— Да, я блядун!

— Стой, нет, Анвар! Я тебя сейчас ударю, ёпт таю…

И я ударил его, он упал на табуретку и ударился головой об стену. На него повалились какие-то пыльные вещи.

Я открыл дверь.

Он выскочил следом за мной на крыльцо.

— Анвар! — шепотом прокричал он во все горло.

Я пошел, вернулся.

— Ты ведешь себя, как ревнивая баба!

А он стоял и трясся. Эти блестки со свечей облепили все его лицо, шею и руки. Кожа искрилась, как у тетки на великосветском балу. Маруся, наверное, подумала, что он это специально, что он конкретный педик.

«Ты ведешь себя, как ревнивая баба! Как ревнивая баба себя ведет! Он как баба ревнивая!»

— Анвар, не уходи! Мой гвоздик пропал!

— Что?

— Пропал мой талисман — мой гвоздик из крыши чеховского дома… это ты его украл!

— Пошел ты!

От ворот прискакал Кен и, защищая меня, отважно лаял и обещал разорвать его при малейшем приближении ко мне. Я пошел к воротам, а Кен возвращался к крыльцу и лаял, словно предупреждая на всякий случай.

Серафимыч замер на крыльце — несуразная, бессмысленная и одинокая фигурка. Под яркой лампочкой вилось облако мошкары. Я сглотнул пересохшим горлом.

По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.

— Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!