Слабая женщина, склонная к мелонхолии - Ирина Волчок

— Ладно, — согласилась она. — Вопрос первый: и вот с какой стати люди выбирают такую работу?

Глава 9

Отпуск получался трудоемкий. Каждый день, с утра проводив Соню и Митьку в школу, немножко повозившись с просыпающимися позже мелкими, немножко поделав всякие необходимые домашние дела, немножко позанимавшись садоводством и огородничеством, немножко перекусив, попутно немножко разговаривая с тетей Фаиной, Ася собиралась и ехала привычным маршрутом в больницу. Как на работу… Нет, не как на работу, а гораздо чаще. Работала она все-таки посменно, так что в отделение ездила не каждый день, после ночных дежурств у нее вообще два дня подряд свободные были. А сейчас свободных дней не было вообще. Ей это не нравилось. На отпуск у нее было запланировано много полезных дел. А успевала она делать мало. Кому ж это может понравиться?

Нет, не только поэтому ей все это не нравилось. В конце концов, у нее никогда не было столько времени, чтобы успеть все, что хочется, сделать. Но она всегда сама решала, что нужно делать, а что может спокойно подождать. А теперь она решала не сама. Или все-таки сама?

Зависимость — вот как это называется. С самого первого дня, с того дня, когда она пришла к Тугарину в больницу первый раз, с того дня, когда он принародно объявил ее своей невестой, даже не спросив ее мнения, даже не поставив ее в известность заранее, с того дня, когда на ее вопрос он неожиданно откровенно, серьезно и подробно стал рассказывать об извилистых путях, которые в конце концов привели его в это место в это время, — с того самого дня она ясно ощущала зависимость. От всего того, что он рассказывал. И от голоса, которым он все это рассказывал. И от того взгляда, которым он на нее при этом смотрел. И от его вечно колючей щеки, которой он иногда терся о ее висок… Не то чтобы иногда, но все-таки уже три раза. И один раз прижал к своей вечно колючей щеке ее руку. Тогда она мимоходом подумала: Гонсалес сделал то же самое, когда они после побега сидели и боялись, связанные этим страхом гораздо крепче, чем бывают связаны люди даже многолетним знакомством, общим делом или кровным родством. У Гонсалеса тогда была точно такая же колючая щека. Ну и что? Ну и ничего. В смысле — никакой зависимости. Когда через пару дней Плотников разрешил Гонсалесу более или менее свободное перемещение, люди Тугарина приехали и увезли его в Москву… Наверное, в Москву, потому что Гонсалес-пэр и приезжал за сыном вместе с ними, и уехал вместе с ними. После отъезда больного Гонсалеса Ася иногда думала о нем. Вернее — о его глазе. Слегка тревожилась. Действительно слегка — все-таки сам Плотников увезти разрешил, так что тревожиться особо не о чем было. Если только о том, не организует ли кто-нибудь пятое покушение на его жизнь. Но вот как раз об этом Ася почему-то совсем не думала. Во-первых, это не в ее компетенции. У нее совсем другая работа. В эту историю ее занесло случайно… А во-вторых, Тугарин сказал, что все уже кончилось, и кончилось хорошо. То есть для Гонсалеса все хорошо кончилось. Ну, хорошо — и хорошо. Можно порадоваться за человека, поздравить его родителей, выслушать их взволнованные благодарственные речи, на минутку с гордостью поверить, что и ты внесла свой посильный вклад в общее правое дело… А потом спокойно об этом забыть. Не то чтобы совсем забыть, а просто не думать об этом все время.

А о Тугарине она думала все время. Главным образом — глупости всякие. Что он ел и как он спал. И не мерзнет ли он в своей дурацкой клетчатой рубахе, потому что в хирургии тоже не топят, а по ночам еще холодно, однажды даже заморозки обещали. И что он расскажет ей в следующий раз. И с кем опять познакомит — к нему каждый день приходили новые люди, он ее с ними знакомил, она их на следующий день уже не помнила. И почему к нему не едет мама — неужели не беспокоится? И болят ли его раны… Нет, о ранах она старалась не думать. И ни разу не спросила, даже из вежливости. А о маме спросила.

— Куда это она приедет? — весело удивился Тугарин. — Зачем это она приедет? Я же сейчас в командировке. В Германии. Обмен опытом, симпозиум, семинары и культурная программа… Ты в Дрездене не была? Ой, какая там картинная галерея!..

— Постой, постой… — Ася растерялась. — Мама даже не знает, что с тобой… чем ты занимаешься?

— А что со мной? Со мной все прекрасно, — легкомысленно сказал Тугарин. — Я ей часто звоню, о здоровье спрашиваю. Она весной всегда простужается… И что значит «чем занимаешься»? Ничем плохим я не занимаюсь. Лекции коллегам читаю.

— В Германии? — уточнила Ася.

— В Германии, — подтвердил Тугарин, глядя на нее честными глазами.

— И на каком языке?

Тугарин задумался. Сделал выражение лица типа «а по какому предмету у нас нынче экзамен», вздохнул, неуверенно сказал:

— Наверное, на немецком… Раз уж в Германии. Немецкий — это нынче модно. Или уж лучше на английском? Все-таки язык межнационального общения. Это я не сам придумал, это по телевизору говорили… А вообще-то я и на русском могу, я даже русский знаю. Со словарем.

Он лежал на спине, заложив здоровую руку за голову, смотрел на нее и улыбался. Здоровая рука была в рукаве его дурацкой клетчатой рубахи. Левый пустой рукав свисал с края кровати. Между распахнутыми полами рубахи на смуглой груди ярко белела повязка. Ася оглянулась на его забинтованную ногу, зачем-то взяла свисающий рукав, положила его на кровать и тоскливо сказала:

— Вот убила бы… Своими руками задушила бы… Словарем бы тебя пришибла, герой чертов…

Тугарин засмеялся, сказал: «Асенька хорошая», а потом сразу оказалось, что его здоровая правая рука — каменная рука — уже обнимает ее, уже притягивает к смуглой перебинтованной груди — каменной груди. И опять она не заметила никакого движения — завихрение воздуха, телепортация… И не сопротивлялась. Во-первых, потому что без толку, а во-вторых, потому что у него же плечо… Больше никогда не надо садиться рядом с ним.

— Асенька хорошая, — бормотал Тугарин и все притягивал, все притягивал ее к себе. — Не бойся, я очень медленно и осторожно… Славка дурак, он думал, что я могу сделать тебе больно… Я никогда не сделаю тебе больно… Ты этого боишься?

— Господи, глупости какие, — с трудом сказала она, чувствуя, что сейчас заплачет.

— У тебя глаза черные, — бормотал Тугарин, глядя ей в глаза своими черными глазами. — Совсем глаза черные… От черных мыслей, да? Почему ты боишься? Ведь я вижу — ты боишься. Да?

— Да, — призналась она и прижалась своей щекой к его вечно колючей щеке. Прямо возле ее губ оказалось его ухо, и в это ухо она сердито сказала: — Я не люблю бояться. Это… унизительно. А сейчас все время боюсь.