Видимо-невидимо - Аше Гарридо

Но смысл оказался самый прямой — вот стоит Суматоха, как стояла прежде, хотя на самом деле она не стоит, а течет и кружится, потоки мелодий подхватывают и несут по брусчатым мостовым, по набережной Адмирала графа Шпее, куда стекает нарядная публика с Ратушной площади, и на крышах над площадью в сгущающейся ночи уже почти не видна суета приготовлений…

Матильда Сориа, Сурья, комочек звездного воска, помнит и видит, как вот здесь, вверху лестницы, лежал длинный, нескладный человек, свесив бессильную мертвую руку с верхней ступени, а немного ниже валялась тряпичная птица, нелепая игрушка взрослого, с торчащими нитками, разбухшими от влаги отяжелевшими крыльями и яростным блеском в дрожащей на пуговичном глазу капле воды.

Игрушечная эта птица была похожа на тех, которых видела Сурья не раз в своих вековечных скитаниях по дорогам людей — а люди прокладывают дороги только для торговли и для войны, и сколько битв она видела, столько же раз видела и стаи птиц, кружащие над остывающим полем боя. Такие вот черные, сильные птицы — души погибших в бою, черные, обожженные яростью, и не всем из них суждено побелеть, улетая в вышину. Их путают с вороньем, но воронье слетается позже.

Такая черная птица-душа отчаянно билась в сжатой добела руке, когда красавица в свадебном венке убивала Суматоху горестным проклятием. И не заметила — не услышала за горем и яростью — как убивает и птицу.

Когда мастера унесли тело своего товарища, Матильда Сориа спустилась на три ступени по лестнице и подобрала искалеченную тряпичную тушку. Она была тяжелой от остатков воды в ней. Как она могла быть одновременно и душой, и игрушкой, Матильда не понимала, да и не заботилась об этом. Чтобы тот человек мог умереть по-человечески, его душа должна взлететь. Матильда бегом кинулась через площадь — к добродетельным и добронравным строгим сёстрам Лафлин.

Она не ошиблась в своих надеждах: мисс Элиза и мисс Эмма оказались столь же искусны в рукоделии, сколь и в музыке. Тряпичное брюхо было деликатнейшим образом вспорото и набивка из черной шерсти извлечена наружу. Чистая ароматная вода в фаянсовом тазу вымыла остатки морской соли и из нее, и из лоскутной шкурки. Солнечного света заботливым сестрам показалось мало, и немедленно были раздуты угли в жаровне, и смолистые сосновые шишки были уложены в нее, и спасаемое было высушено так быстро, как только возможно. Пока шерстяное нутро еще оставалось влажным, сёстры занялись шкуркой: миниатюрные ножнички обрезали обтрепавшиеся края, быстрые иголки заштопали протершиеся места отменным черным шелком. Металлические бусины глаз сёстры решительно отпороли и начистили мелом — чтобы затем аккуратнейшее пришить их на место.

Сурья всё это время могла только не мешать — и она изо всех сил не мешала, сидела, скорчившись на козетке, стиснув руки и не открывая рта. Сёстры что-то спрашивали у нее, но тут же сами отвечали на вопросы и продолжали свое дело сосредоточенно и без суеты. К вечеру черная птица была словно бы лучше новой. Как-то между делом добрые сестры вышили шелком гладкие перья на крыльях и хвосте, расшили грудь богемским бисером, им же сделали удлиненную кайму вокруг глаз и шапочку на голове, кое-где разбросали темные искры по шелковым перьям. Сёстры оставили ее на столике с расправленными крыльями и встали по сторонам, повернувшись к Матильде, молча ожидая ее приговора. С трудом разлепив губы, она попросила: положите на окно. И заплакала. Деликатные сестры выполнили ее просьбу, вложили в ее пальцы батистовый платочек и выскользнули из комнаты. Когда Матильда наконец промокнула глаза и посмотрела — птицы уже не было на подоконнике. Прощай, сказала Матильда и заплакала снова.

Вечерний спектакль был отменен: слишком шумно и нервически-весело праздновала Суматоха свое спасение. К наступлению ночи был обещан фейерверк на крыше ратуши, и вся публика, без сомнения, предпочла бы зрелище огненного действа самым утонченным мелодиям. Матильда отправила записки: своей модистке — с просьбой доставить в кондитерскую Лафлин скромный полутраур из готового платья, а также домой, чтобы оттуда прислали подходящие перчатки и шаль, и осталась до вечера у добрых сестер.

В платье цвета персидского индиго, накинув темно-серую кашемировую шаль наподобие мантильи поверх гладко уложенных волос, Матильда Сориа вышла на Ратушную площадь праздновать спасение Суматохи. Так было правильно. Если он счел нужным лечь мертвым перед памятником самому себе, значит, город стоит того, значит, его спасение стоит праздника. И вот он, праздник.

В небо с грохотом и воем летят дрожащие от нетерпения ракеты — и в вышине разлетаются огненными брызгами, затмевая звезды. Вспухающие облака золотых искр, алмазный дождь, летящий потоком вниз, пляшущие созвездия алого, зеленого, синего — торжество бертолетовой химии, ослепительный праздник хитро составленных смесей. Повторяющийся грохот, короткий вой, треск и полыхание, ликующие крики толпы, яростные попытки оркестра прорваться сквозь праздничный шум. И среди всего этого яркого и яростного праздника уцелевших, спасенных — высокий постамент на площади и над ним силуэт длинного человека в широкополой шляпе и с вороной на плече. Памятник качается и двоится сквозь пелену слёз. Матильда трет глаза, но их точно — двое там, рядом, на постаменте, и один из них придерживает шляпу рукой, а его птица неловко взмахивает крыльями, пытаясь удержаться на плече. Птица!

Сердце ревниво вздрагивает — и Сурья улыбается: разве ты только что сейчас вот заметил? Сейчас он живой! — колотится сердце. А был мертвый. Как я. Сердце моё, говорит Сурья, моё, ибо другого нет у меня, сколько можно быть мертвым? Давай же любить. Ты собираешься быть счастливой? — спрашивает сердце. Ты помнишь? Да, отвечает Сурья, я помню: две тысячи лет. Так что же — не зря же я их прожила. Я собираюсь быть счастливой, я собираюсь любить, а потом будь что будет — но я хочу знать, ради чего умер ты. Я хочу знать, ради чего умру я. Да будет так, соглашается сердце.

И Матильда Сориа, спустив шаль на плечи, решительным шагом двинулась сквозь толпу.

Куртка и шляпа лежали на газоне, окружающем постамент. Птица скакала по ним, щерясь, словно сторожевая собака. Матильда, приподняв подол, перешагнула через низенькую ограду. Впервые за все время, что жила в Суматохе, она удосужилась заметить бронзовую табличку на постаменте, и обнаружила, что ее герой вовсе не был безымянным. Сейчас он, закатав рукава, возился с веревками там, наверху.

— Видаль! — с наслаждением окликнула его Матильда. — А что вы там делаете?

Длинный человек оторвался от своего занятия, посмотрел на нее и охотно ответил: