Лицо в зеркале - Дин Кунц

Обычно у телефонной компании уходило два месяца на то, чтобы понять, что ее система взломана, и она обслуживает номер, по которому никто ничего не платит. Они блокировали номер и начинали искать вора. К тому времени старый мобильник Корки давно уже лежал в мусорном контейнере, а он звонил с нового.

Конечно, приобретая мобильники у Сакатона, он стремился не к экономии денег, а к анонимности в действиях, направленных против закона. Однако его радовала возможность внести свою лепту в грядущее разорение оператора сотовой связи. Пустячок, а приятно.

Наконец Корки нашел деньги в спальне Неда Хокенберри, которая лишь немногим отличалась от берлоги медведя. На полу валялись грязные носки, журналы, пустые пакеты из-под чипсов, пустые бумажные контейнеры из «Кентукки фрайд чикен»[65], обсосанные куриные кости. Деньги лежали в жестянке из-под вяленого мяса, задвинутой под кровать.

Из двадцати тысяч осталось только четырнадцать. Остальные шесть ушли, должно быть, на еду.

Корки взял деньги и оставил коробку.

Хокенберри по-прежнему лежал в гостиной, мертвый и не менее уродливый, чем раньше.

По ходу трех их предыдущих встреч Корки пришел к логичному выводу, что с родственниками Хокенберри не общается. Жены у него не было, подружки, судя по его внешности и состоянию бунгало, тоже. Не было, скорее всего, и друзей, которые могли взять и завалиться в гости. Так что бывшего охранника могли найти лишь в том случае, если бы в его дом заглянули агенты ФБР, расследуя похищение младшего Манхейма.

Тем не менее, чтобы исключить случайную находку тела не в меру любопытным соседом, Корки снял ключи Хокенберри с гвоздика на кухне и, выйдя из дома, запер дверь. А ключи бросил в разросшийся куст.

Словно рычание адского пса, спущенного с цепи в райских чертогах, раскат грома сотряс низкое серое небо.

Сердце Корки радостно забилось.

Он поднял лицо навстречу падающему дождю, в поисках молнии, потом вспомнил, что она предшествует грому. Если молния и была, сверкающий разряд не смог вырваться из толстого слоя облаков или она ударила где-то очень далеко.

Гром Корки расценил как знамение.

Он не верил ни в бога, ни в черта, не верил ни во что сверхъестественное. Верил только в могущество хаоса.

Тем не менее он решил, что раскат грома следует истолковать как знак свыше, подтверждающий, что его вечерний визит в Палаццо Роспо пройдет, как намечалось, и он вернется домой с усыпленным мальчиком.

Вселенная могла быть глупой машиной, мчащейся быстро, пусть и невесть куда, безо всякой цели, кроме своей неизбежной гибели. Тем не менее иногда она отбрасывала болт или сломанную шестерню, по которой умный человек мог определить, куда она повернет на этот раз. Раскат грома и стал такой вот сломанной шестеренкой, и, исходя из его продолжительности и громкости, Корки с уверенностью предсказал успех своего плана.

Если величайшая мировая кинозвезда, Ченнинг Манхейм, живя за крепкими стенами и электронным рвом, в поместье, охраняемом двадцать четыре часа в сутки, не мог уберечь свою семью, если единственного сына Лица смогли вырвать, как репку с грядки, из Бел-Эра и увезти неизвестно куда, пусть Райнерд, этот жалкий актеришка, и предупредил о грядущей беде шестью посылками в черном, тогда семья нигде не сможет чувствовать себя в безопасности. Не смогут ни бедные, ни богатые. Ни безвестные, ни знаменитые. Ни безбожники, ни верующие.

И мысль эта будет вдалбливаться в умы общественности час за часом, день за днем, пока будет разворачиваться трагедия Ченнинга Манхейма.

Корки намеревался сначала уничтожить своего пленника эмоционально, потом психически, наконец физически. Фиксируя этот процесс, растянутый на недели, на видеопленку. С тем чтобы, размножив каждую из кассет на заранее приобретенном для этой цели оборудовании, рассылать их в избранные периодические издания и новостные программы в качестве доказательств тех страданий, которым будет подвергаться Эльфрик.

Некоторые средства массовой информации, конечно же, отказались бы от показа этих видеоматериалов, но Корки не сомневался, что найдутся и такие, где во главу угла ставится конкурентная выгода, независимо

от совести и вкуса, и где всегда хватаются за что-то сенсационное. Так что ему не приходилось опасаться за то, что широкая общественность не узнает о его подвиге.

Перекошенное ужасом лицо мальчика потрясет нацию, нанесет еще один, и не последний, мощный удар по устоям американского порядка и стабильности. Миллионы граждан будут лишены чувства безопасности, вера в которую и так пошатнулась.

Когда Корки подходил к своему «БМВ», в двух кварталах от бунгало Хокенберри, меч молнии рассек облака, раздался оглушительный удар грома, небеса разверзлись. Моросящий дождь мгновенно сменился обрушившимся на землю ливнем.

Если удар грома Корки истолковал как знак грядущего триумфа, то гром и молния только подтвердили, что успех задуманного обеспечен.

Небо вновь осветилось молнией, загрохотало. Тяжелые капли, нет, струи холодного дождя, пробивая листву, барабанили, барабанили, барабанили по тротуару и мостовой.

Полминуты Корки танцевал, как Джен Келли, и пел «Тряхни своей штучкой», не волнуясь из-за того, что его могут увидеть.

Потом сел в машину и уехал. В этот самый важный день его жизни предстояло еще многое сделать.

Глава 54

Пока Этан дожидался кабины больничного лифта и музыки, от которой чахла душа, зазвонил его мобильник.

— Где ты? — спросил Рисковый Янси.

— В больнице Госпожи Ангелов. Собираюсь уезжать.

— Ты в гараже?

— Спускаюсь туда.

— На нижний или верхний уровень?

— На верхний.

— На чем приехал?

— На белом «Экспедишн», как и вчера.

— Жди меня. Нужно поговорить, — и Рисковый отключил связь.

Этан спускался на лифте один и без музыки. Вероятно, вышла из строя звуковая система. Из динамика под потолком доносились лишь какие-то хрипы и шипение.

Когда лифт опустился на один этаж, Этану показалось, что сквозь помехи слышится голос. Но, и без того слабый, он тут же стал еще слабее, и Этан не смог разобрать ни слова.

К тому времени, когда лифт миновал три этажа, Этан уже убедил себя, что это тот самый голос, в который он вслушивался полчаса, прижимая к уху телефонную трубку. И так стремился разобрать хоть слово, что впал в транс.

А потом из динамика под потолком, сквозь помехи, явственно донеслось его имя. Из очень далекого далека.

— Этан… Этан…

В туманный зимний день, над берегом или бухтой, морские чайки, высоко в небе, иногда звали друг друга двузвучными криками, в которых слышались тревога и поисковый сигнал, издаваемый с надеждой на ответ, и не было в мире более печального крика. В этом зове: «Этан, Этан», похожем на эхо, отдающееся от стен глубокой долины, звучали те же печаль и срочность.

Однако у него и в мыслях не было, что в их тоскливых голосах ему слышится его имя. Не думал он и о том, что крики чаек в тумане звучат как голос Ханны, а вот сквозь статические помехи в динамике кабины лифта точно пробивался ее голос.

Она больше не звала его по имени, выкрикивала что-то неразборчивое. Но в голосе звучала та самая тревога, с которой кричат человеку, стоящему на тротуаре и не ведающему, что с крыши соседнего дома уже отвалился кусок карниза и теперь падает ему на голову.

Между вестибюлем и верхним уровнем гаража, за пол-этажа до нужного ему места, Этан нажал на кнопку «СТОП» панели управления. Кабина остановилась, чуть покачиваясь на тросах.

Даже если голос действительно обращался к нему, и только к нему, через динамик под потолком кабины, а о душевном расстройстве не было и речи, он не мог позволить себе впасть в транс, как это случилось в его кабинете.

Этан подумал о туманных ночах и несчастных матросах, которые слышали пение Лорелеи[66]. Они разворачивали корабли на голос, откликаясь на ее зов, разбивали их о скалу, тонули.

И этот голос скорее принадлежал Лорелее, чем его безвременно ушедшей Ханне. Желать то, что недостижимо, искать то, чего нет, это ли не губительная скала в бескрайнем тумане?

Но лифт он остановил не потому, что хотел разгадать слова возможного предупреждения. С гулко бьющимся сердцем он нажал кнопку «СТОП» совсем по другой причине: внезапно решил, что за дверями кабины, когда они разойдутся после остановки, будет совсем не гараж.

Безумная, конечно, мысль, но он ожидал увидеть перед собой густой туман и черную воду. Или обрыв и бездонную бездну за ним. А голос будет звать его из тумана, с другого края пропасти, и ему не останется ничего другого, как шагнуть вперед.

В другом лифте, в понедельник во второй половине дня, когда он поднимался в квартиру Данни, с Этаном уже случился приступ клаустрофобии.

Здесь, как и в тот раз, четыре стены надвинулись на него, сжимая кабину. И потолок опускался все ниже и ниже. Он словно оказался к консервной банке, которую расплющивал гидравлический пресс.