Тополиный пух - Фридрих Незнанский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лева вышел в коридор и снова почувствовал уже обостренным от коньяка нюхом спертость домашней атмосферы. И он прошел в спальню, чтобы включить наконец кондиционер, который привычно загудел — пусть теперь тянет, рано ложиться спать сегодня Лев не собирался, значит, воздух здесь успеет очиститься.
Так, а теперь в кабинет. Надо записать на листке бумаги, он всегда ее держал на столе для таких вот случаев — вдруг блеснет удачная мысль. Блеснет — а мы ее на бумагу!
В кабинете было темно. Лев включил свет, потом прошел к окну и открыл оконную раму. Постоял, посмотрел на панораму весело вспыхивающих вокруг огней, на движущиеся бело-красные фонарики машин и почувствовал, что действительно возвратился домой. Россия домом ему уже не была. Она могла еще кормить его, но не больше, а кормежка и родина не всегда совместимые понятия.
— Не всегда! — вслух произнес он и вдруг услышал странно знакомый, но сейчас совершенно ему непонятный быстрый стук-стрекот.
Лев отпрянул от окна — нет, звук шел явно не оттуда.
Он обернулся и обомлел.
Показалось, что остатки волос на голове стали, самопроизвольно подниматься.
По спине прокатилась тяжкая ледяная волна — именно прокатилась и не хлынула.
Лев Зиновьевич стоял и смотрел почти безумными глазами. И ничего не понимал.
Его пишущая машинка работала!..
…Это было невероятно! Это была мистика, но все происходило на его глазах.
На столе стояла включенная в электрическую сеть его пишущая машинка, которую — Лев мог поклясться самой страшной клятвой! — он сам, лично, снес в подвал и запер там до своего возвращения из Москвы.
А сейчас она, самым мистическим образом перенесясь снизу сюда, на его письменный стол, стояла себе на привычном месте и преспокойно работала. Да, она печатала!
В каретку был заложен чистый лист бумаги, и машинка словно захлебывалась, выдавая букву за буквой, строчку за строчкой! Сама! Без чьей-то посторонней помощи!
Невероятно… Этого не может быть, потому что не может быть… никогда…
На негнущихся, непослушных ногах Лева приблизился к столу, близоруко прищурился, потом, вспомнив, метнулся на кухню за очками, которые лежали в дорожной сумке, лихорадочно дрожа, достал их, нацепил на нос и ринулся обратно, в кабинет.
Она печатала. Закончив строку, каретка сама отъезжала, чтобы невидимая рука продолжала текст.
Можно было не нагибаться, чтобы прочесть напечатанное…
«ГОСПОДИН ЛИПСКИЙ, ВЫ ДОЛЖНЫ ПРЕКРАСНО ПОМНИТЬ СТАРУЮ РУССКУЮ ПОСЛОВИЦУ — «СКОЛЬКО ВЕРЕВОЧКЕ НИ ВИТЬСЯ, КОНЕЦ НАСТАНЕТ». ВСПОМНИЛИ? НУ ВОТ ОН НАСТАЛ И ДЛЯ ВАС, СТАРОГО СУКИНОГО СЫНА И НИЧТОЖЕСТВА. С ЭТОЙ МИНУТЫ Я, УКРАДЕННАЯ ВАМИ ПИШУЩАЯ МАШИНКА, НАЧИНАЮ ОТСЧЕТ ВСЕМ ВАШИМ ПРЕДАТЕЛЬСТВАМ, ВСЕМ МЕРЗОСТЯМ И ВСЕМ ПРОЧИМ ПРЕСТУПЛЕНИЯМ, О КОТОРЫХ ВЫ ПОПЫТАЛИСЬ ЗАБЫТЬ! НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ У ВАС, ЛИПСКИЙ! ПОТОМУ ЧТО НИ ОДИН МЕРЗАВЕЦ НИКОГДА НЕ ДОЛЖЕН РАССЧИТЫВАТЬ, ЧТО ОН СПОСОБЕН УЙТИ БЕЗНАКАЗАННЫМ..»
Истошно заорав, Лев обеими руками схватил свою любимую пишущую машинку, поднял ее над головой, вырвав провод из розетки, и, размахнувшись, швырнул в открытое окно.
Но в самый последний миг, когда правая рука была уже свободна, а левая еще ощущала холод металла, что-то вспыхнуло в Левином мозгу. Что-то словно ударило его по темени — даже в глазах померкло. И в следующее мгновение он в прыжке попытался достать улетающую машинку. Но инерция броска была так велика, что Лев не удержался на ногах, упал животом на подоконник, хотя, показалось, зацепился, успел, и тут тяжелая машинка вдруг дернула Леву и легко потащила за собой.
Истошное «А-а-а-а!» рванулось к ночному небу американского города Бостона, и легкое тело писателя Липского, затянутое в скользкие белые джинсы и черную модную майку, понеслось вниз, навстречу бегущим автомобилям-фонарикам…
4
Турецкий проснулся в холодном поту. Прислушался, осмотрелся. В салоне самолета стояла полутьма, ровно гудели турбины. Жизнь шла своим чередом. Где-то рождались и умирали люди, летали самолеты и ездили автомобили, где-то садились к столу ужинать, а где-то вскакивали, чтобы быстро позавтракать и бежать на работу. Кому-то нравилась его служба, а кому-то давно опостылела, но он продолжал тянуть свой воз, потому что если не он, то кто же?..
Это ж надо такому присниться! Турецкий вытер ладонью лоб и увидел, что она мокрая. Наверное, последняя в этом году тополиная зараза покидала его организм. Ну да, в самолете-то откуда может быть тополиный пух? Никак его тут быть не может. Чушь это все…
Только вот сон — похоже, не чушь, слишком он показался реальным.
В конце концов, дело сделано, все точки и прочие акценты расставлены по своим местам.
Александр Борисович вспомнил, как сидели они втроем, когда высший спец по электронике Джек Фрэнки закончил «шпиговать» пишущую машинку деталями своего изобретения. Они все трое вели себя, конечно, как мальчишки, но уж больно велик был соблазн нагадить в душу негодяю.
Они только что успокоились в очередной раз после анекдота Саши.
«Скажите, почему у вас так воняет изо рта?» — «Ах, если бы вы только знали, как мне насрали в душу!..»
И это была идея потомка донского казака — сунуть в один из грязных носков хозяина, лежащих в бельевой корзине, дохлую мышь. Ее Стив специально поискал возле контейнеров с пищевыми отходами. Очень веселая была выдумка. Они снова так смеялись! А потом долго сочиняли последний текст.
Электрическая пишущая машинка, по мысли Джека, должна была включиться на звук голоса. И они несколько раз проверили, чтобы нечаянно не вышло заминки.
А затем оставили кабинет писателя, передавая все остальное в руки самой судьбы…
Самолет приземлялся в аэропорту Шереметьево-2 в сумерках.
Александра Борисовича встречали на выходе двое Грязновых — дядя и племянник.
— Дядь Сань! — кричал Денис, высоко подняв руки над головой, чтоб его было видно издалека. — Мы тут! С победой тебя!
И пассажиры, шедшие рядом с Турецким к выходу, смотрели на него, как на явно знаменитого спортсмена, которого они, к сожалению, не знали, но были уверены, что он обязательно спортсмен. Кто же в наше время еще может кого-то победить? Кого еще громко поздравлять-то? Нынче ведь за великие дела поздравляют чаще шепотком, чтоб другим завидно не было. Такая жизнь…
— Ну, рассказывай, Саня, и подробно. Сейчас едем ко мне. Твои, я узнавал, вернутся через три дня, а дома у тебя, я посмотрел, полный порядок. С машиной твоей, кстати, тоже. Они вынуждены были принять мои условия во избежание крутых мер. Уверен, знает кошка, чье мясо съела. Но это уже — дело будущего. Если нам укажут, если мы захотим… Ну, а сегодняшнюю ночь мы можем полностью посвятить дружескому застолью… И все-таки мне интересно, чем там история с твоим Липским закончилась?
— По правде говоря, и сам хотел бы это узнать. Она ведь, госпожа удача, дама капризная. И если ее рассердить… А этот негодяй, между прочим, делал все, чтобы разозлить ее. Думаю, и финал его будет соответственным…
— Что-то уж больно многозначительно, — недовольно засопел генерал.
— А тебе Степанцова не жалко?
— Искренно жаль. Но я подумал о другом, Саня. Когда человек затевает либо включается в сложные и ответственные игры на самом высоком уровне, он должен твердо знать, что, вопреки общепринятому мнению, снаряды иногда падают в одну и ту же воронку. И госпожа удача твоя тут ни при чем. Она сопутствует только тем, кто сам готов помочь ей, а не ждет, когда она о нем наконец вспомнит.
— Да ты у нас философ, мой генерал?
— А то!..
А в это время в Бостоне, на берегу Атлантического океана, на другой стороне Земли, занималось раннее утро.
«Златовласый» негр с розовыми ногтями только что раскинул прилавок своего газетного киоска и старательно раскладывал на нем свежие газеты и журналы.
Он что-то насвистывал негромко и оглядывался в поисках первых покупателей прессы. И тут он увидел, как из ближайшего подъезда дома вышел тот самый белый, которого он терпеть не мог и к которому приезжал веселый парень из России. Может, они не встретились, ведь тот русский больше не появлялся здесь, иначе подошел бы поболтать.
А этот белый был сегодня какой-то странный. Он никогда так рано не вставал. И потом он, несмотря на их нескрываемую неприязнь друг к другу, все-таки постоянно покупал здесь газеты и журналы. Но сейчас ой словно стеснялся чего-то, пытаясь проскочить по улице незаметно. И эта странная сумка его, тяжелая, похоже… Как нищий идет. Как собака побитая. Ну, значит, так ему и надо!
— Эй, шит! — закричал негр. И громко повторил: — Шит!!
Лева, вздрогнул, обернулся на крик, лицо его исказилось ненавистью, но он промолчал и, ниже наклонив лобастую голову, ускорил шаг. Руку его оттягивала тяжелая хозяйственная матерчатая сумка, которая приехала с ним давным-давно из России и которую Лева все никак не решался почему-то выбросить на помойку. Словно суеверие какое-то… И вот наконец нашел повод.
