Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма - Фаина Сонкина

Я вспоминала, сколько раз чинила старую дубленочку (никак не вспомню, кому из сыновей ты ее отдал, кажется, Леше). Новая же была тяжелая, и ты ее не очень любил…

Как хорошо, что ты читаешь лекции и что работаешь. Хорошо представляю себе и то, как это не просто. Очень обрадует меня – очень! – сборник о Тютчеве, если пришлешь[426]. Может быть, пока это письмо дойдет, ты уже вернешься из поездки в северные страны? Каково все было?

<…> Правда ли, что Вячеслав Всеволодович[427] теперь директор Б-ки иностранной литературы? Для Библиотеки хорошо, а вот для него? Я вкладываю на отдельной открытке свой новый адрес, он есть и на обратной стороне конверта. Это для того, кто будет тебе надписывать адрес на конверте с твоими письмами ко мне.

И на всякий случай, телефон тоже.

Сегодня пришло от тебя письмо от 20 марта, которое шло рекордно: месяц и десять дней! Не болей, мой дорогой, ни простудами, ничем. Я всегда с тобой, помни это.

Твоя Фрина

27 апреля 1991 года

Милая, дорогая Фрина!

Наконец получил от тебя письмо с твоим новым адресом и с рассказом о ваших делах. Более всего меня тревожило и тревожит нынешнее положение Марины[428]. Очень жду ее приезда – возможности услышать живую речь о вас всех, хоть по телефону. Как ты себя чувствуешь на новой квартире, как это отражается на ваших финансах, А ГЛАВНОЕ, КАК ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ И НАСТРОЕНИЕ? Пиши мне обо всем правду, не украшая ничего. Ведь я все равно чувствую, когда ты закругляешь углы, «чтобы не волновать меня», и только еще больше беспокоюсь. А так – отведешь душу – и легче будет. Чем я еще могу тебе помочь, кроме этого?

Мы живы – это главная новость. Положение полуперестроечное, полублокадное…

Дети растут (в смысле – внуки), и они – главная радость. Я много работаю – на днях окончательно сдал книгу в «Искусство»[429]. Но она выйдет не раньше 1993 г. Доживу ли? Но, знаешь, это меня совершенно не волнует: после того как книга написана, я теряю к ней чувства и могу спокойно отдавать ее в чужие руки, как Руссо – великий педагог – своих реальных детей. А вот брошюрка, которой я самонадеянно придаю большое значение, появится, если Господь благословит труды меня, нечестивого, еще в этом году – к зиме[430]. Но ведь автору свойственно переоценивать значение работ. Ведь и курица, когда снесет яйцо, кудахчет, искренне думая, что произвела великое нечто. Если ты тут улыбнулась, представив себе меня кудахчущего. Вообще я все же человек сталинской эпохи, и мне все кажется – не умом, а шкурой – что ты там беззащитная: брошена в когти капитализма, и я – искренне очень за тебя и твоих боюсь. Все это, конечно, «родимые пятна» того-чего. Вообще я стал чувствителен: все время беспокоюсь о тебе и ночами плачу о Заре.

Друг мой дорогой! Будь здорова, благополучна во внуках – том и этом. Марину нежно целую, Вилю дружески жму руку. Как он?

Всегда твой Юра

27. IV.91.

У нас лежит снег – ночью все бело, днем на солнце тает.

14 мая 1991 года

Юрочка, Юрочка, дорогой мой!

Я cегодня получила твое письмо, которое шло всего 10 дней. На нем написано (на конверте), что оно переправлено через Хельсинки. Не знаю, что это означает. То ли ты уже туда поехал, то ли кому-то собирался передать? Штамп на конверте только тартуский, однако. Сегодня тебе собирается дозвониться Марина. Не знаю, удастся ли это ей. Поездка в Москву сорвалась у нее, теперь может быть только осенью. Но что в этом мире твердо? Только смерть одна? Конечно, у меня была надежда на ее, хоть и недолгое, свидание с тобой: живой взгляд, живой привет. Да ведь разве судьбе прикажешь? Поехать за свой счет она решительно не может. А командировка за чей-нибудь – дело зыбкое, как видишь. Звонить же она тебе хочет не только для привета от нас всех, но и по делу. <…> Она перевела на английский около 600 анекдотов из разных источников. Это немалая работа. Издатели найдутся, ибо интерес к России пока не иссякает. Но она должна по ходу дела давать разные комментарии, ибо некоторые советские реалии непонятны здесь. Это ей по силам. А вот в чем она нуждается и надеется на твою, как всегда! – помощь: хотя бы две странички для предисловия к такой книжке, совершенно необходимого для придания ей социальной окраски. Все, что издавалось на русском здесь, обязательно классифицировало анекдоты по нашим «вождям», «эпохам» и т. д. Как лучше? Здесь ведь может быть совсем другой подход, более интересный; как части культуры, фольклора, еtс. Помоги, Юрочка, пожалуйста. У твоих друзей кишка тонка сообразить что-нибудь в этом роде. На тебя вся надежда.

Друг мой дорогой, невозможно мне читать, что ты так неутешен и что ночью плачешь о Заре. Но могло ли быть иначе? Я и сама плачу по ночам беспрерывно. Бывалые люди говорят, что не пройдет и трех лет, как буду весела. Смешно и думать о таком долгом ожидании веселья… Ты просишь правды обо мне, думая, что я намеренно сглаживаю углы. Нет, мой дорогой, я пишу тебе обо всем, как оно есть: только правду. Тяжело Юрочка, тяжело. Правда, стало немножко легче жить отдельно, но тоска все равно заедает.

Я глушу ее английскими занятиями, «спортом», прогулками до изнеможения, но… выпало какое-то главное звено, какое, сказать трудно. Нет тебя со мною; хоть редко, ты всегда давал мне силы терпеть и жить. Грустно мне жаловаться тебе сейчас на свою «семейную» жизнь. Подробности не имеют значения. Скажу только, что это стало почему-то (???) гораздо труднее. А Виль так старается. Так тяжело переживает мое настроение и радуется, когда мне легче. Так я гневлю Бога. Мои вечерние молитвы: о Марине и о тебе, о тебе и Марине.

Как я скорблю по Заре, я не могу и выразить. Ты же знаешь, я всегда к ней была в высокой степени добра. Когда ты тяжело заболел и я увидела Вас вместе впервые, я поняла, какое место она занимает в твоей жизни и как Вы нужны друг дугу. Весь ужас произошедшего еще только будет открываться тебе, я знаю. Ну что же делать, – что делать? Жить, пока живется. То, что ты мне пишешь, – большая радость для меня. Я хочу надеяться, что мои сумасшедшие письма, в качестве привета только, нужны тебе – тоже.

Как я счастлива, что ты работаешь. Конечно, лекции тебе трудны, но ведь без них ты тоже не можешь… Ты спрашиваешь меня о финансах. Пока все неясно. У Марины нет долгов, но нет и копейки сбережений <…>. Еще два месяца она будет получать зарплату. Пока есть переводы. Что будет дальше, никто не знает. <…> Мы получаем пока, до решения дела, столько, что хватает на квартиру и еще немного на жизнь остается. Не впроголодь, конечно, но при жесткой экономии, это все чепуха. Главное, что «раскачивает» мою психику, – неопределенность, отсутствие стабильности и ответственность, которая пала на Марину за всех нас. Она ей тяжела, а я считаю себя как бы виноватой. Хотя неизвестно, что бы чувствовала Марина сейчас, будь мы не здесь… так-то…