Прерванная дружба - Этель Войнич

Все лето Рене очень много работал и поэтому с радостью согласился на это предложение. Они уехали почти немедленно. Маргарита, которая осталась в замке, почти каждый день получала от них письма из Антиба. Они старались, чтобы она как можно полнее разделила с ними удовольствие поездки. Рене по большей части описывал события дня и пейзажи. Письма Феликса были весёлым потоком смешных и нежных глупостей, и ей начинало казаться, что ледяная стена его недоверчивой сдержанности постепенно тает. Он уже почти верил, что она и Рене действительно к нему привязаны. «Быть может, – думала Маргарита, – он поймёт, как сильно мы его любим, даже прежде, чем мы состаримся и поседеем».

«Моя дорогая Маргарита.

Прошлый раз вы подписались просто «Маргарита», поэтому и я отважился отбросить «мадемуазель». Порой мне приходится напоминать себе, что вы мне не сестра. Те, кто устанавливает родственные связи, как всегда что-то напутали. Ведь сестра Рене должна быть и моей сестрой. Это все их глупые формальности.

Осень становится совсем дряхлой и по старческой забывчивости считает себя летом. Но склоны гор, обращённые к вам, наверное, думают, что уже зима. Поэтому берегитесь простуды. Здесь в садах ещё цветут розы, и все наслаждаются щедрым солнцем и радостью бытия. С тех пор как мы сюда приехали, я бездельничаю, болтаю, ем и сплю, а посему' стал таким упитанным и здоровым, что вы меня вряд ли узнаете. Рене цветёт наравне с розами, и глядеть на него – одно наслаждение.

Сегодня мы, словно английские туристы, устроили пикник высоко в горах, на перекрёстке дорог. Отсюда открывается прекрасный вид. Рене наслаждается им, лёжа на спине, спрятав голову в куст лаванды и надвинув на нос шляпу. Проснувшись, он станет уверять, что слушал пение жаворонков. Я сижу на камне, высоко над дорогой, и единственное облачко, омрачающее сейчас моё счастье, – это облако пыли, поднятое старухой и осликом, который тащит тележку с луком. (Я знаю, что в такой божественный день тележке полагалось бы быть нагруженной нектаром и амброзией или, на худой конец, виноградом и персиками, но я человек правдивый: то был просто лук.) Однако пыль уже оседает, и опять за мной – вся Франция, а передо мной – вся Италия, справа – Средиземное море, слева – Альпы, а надо мной – сапфировый купол. И все пять – совсем рядом; они так сладостно спокойны и так близки, что стоит мне протянуть руку, и я могу выбрать из них, что захочу, и послать вам в подарок. Но если даже почтовые власти не заявят, что перевозка их связана с затруднениями (снова формальности – проклятие всякого ведомства), их прелесть пропадёт в пути, и когда они достигнут вас, они станут громадными, грозными, страшными. А посему я посылаю вам на память лишь эту веточку дикого розмарина.

Но всё же я сердит на старуху. Она появилась со своим ослом как раз в середине сказки, которую я себе рассказывал, и все испортила. А вы когда-нибудь рассказываете себе сказки? Или вы уже совсем большая? Моя сказка была похожа на фреску Беноццо Гоццоли: по горам едет верхом маленький царь, очень нарядный и щеголеватый, как и подобает уважающему себя самодержцу; на его голове сияет зубчатая корона из чистого золота. За это я и люблю старых мастеров – они никогда не скупились на золото, никогда не морочили зрителей жёлтой краской и игрой света и тени, как теперешние умники. Для них царь был царём, и если ему нужна была золотая корона, художник вырезал её из листового золота и надевал на него, как положено. Но мои цари были ещё великолепнее и с презрением отвернули бы свои царственные носы от короны из простого золота, – их одежды сверкали драгоценными каменьями, и ехали они в Италию.

Ну вот, Рене наконец проснулся и собирает для костра ветки розмарина. Мне нужно помочь ему, а то и цари, и луковицы, и старуха с её осликом успеют добраться до Италии, прежде чем закипит наш чайник».

Маргарита перечитывала письмо, пока не выучила его наизусть. Каждое слово, полученное от Феликса, было ей дорого, но причудливо-весёлое настроение, которым дышало это письмо, было столь неуловимо и в то же время столь восхитительно, что, поддавшись его странному очарованию, она забывала даже горечь, порождённую случайным признанием:

«Мне приходится напоминать себе, что вы мне не сестра».

– Мне бы тоже хотелось увидеть на пыльной дороге царей в коронах и драгоценных нарядах, – сказала она задумчиво Феликсу, когда друзья заехали за ней в Мартерель. – Но я бы не увидела ничего, кроме старухи и лука.

– Не сокрушайтесь, – беззаботно ответил он, – и лук и старуха имеют свои достоинства.

Когда они вернулись в Париж, Маргарита прочла Рене кусочек из письма-сказки. Он доставил ей много радости, утверждая, что и не думал спать.

– Я действительно лежал под кустом лаванды, и слушал пенье жаворонков, так почему же мне нельзя этого утверждать? Между прочим, ты ещё не видела акварельного наброска этого места?

– Твоего?

– Да. Я сделал для Феликса шесть этюдов. Они у него дома, но я возьму их, чтобы показать тебе перед отъездом в Амьен.

– Ты уезжаешь на этой неделе?

– В субботу. Я вернусь через несколько дней, мне надо прочитать там только две лекции,

В пятницу Рене, вернувшись домой поздно вечером, принёс с собой папку.

– Феликса не было дома, – объяснил он утром Маргарите, – но он оставил мне наброски. Я написал ему, что тебе хочется взглянуть на них, только он почему-то забыл набросок того перекрёстка, но я нашёл его у него на столе.

Раскрыв папку, Маргарита заметила на обороте одного из листков написанные карандашом слова.

– Он здесь что-то написал, – сказала она. – Не это ли вид перекрёстка? Он, наверно, потому и отложил этот рисунок. Может быть, это не предназначено для посторонних глаз?

– Ну, вряд ли, – отвечал Рене. – Это стихи?

– Кажется, да.

– Тогда я знаю, что там. Он собирался повесить этюд у себя над кроватью в рамке с вырезанными на ней стихами. Наверное, это они. Не знаю, на чём он остановился, – он подумывал об отрывке из «Лисидаса». Набросок слишком плох, чтоб вставлять его в рамку, но даёт некоторое представление об этом пейзаже. Вон те голубые горы вдали – уже Италия. Но я заболтался, мне давно пора уходить. Ну конечно я буду писать тебе каждый день. Разве бывало иначе?

После ухода брата Маргарита взяла акварель, изображающую перекрёсток, и попыталась представить себе блестящую процессию царей. Потом она вспомнила о надписи и перевернула листок, желая взглянуть, какую цитату выбрал Феликс.

В пыли. где сошлись три дороги,На камне я сел отдохнуть.Дорога сбегает с предгорий,Дорога ведёт от моря,А третья – в Италию путь.

Земные цари прискакалиК дорогам, уснувшим в пыли.Сверкали их латы стальные,Короны сияли железом,Железом и горем земли.

И стали цари совещаться,Куда же теперь повернуть:Дорога сбегает с предгорий,Дорога ведёт от моря,А третья – в Италию путь.

Одежды их были покрытыУзорами злата и тьмы,Пёстры, как гниющая падаль.И следом за ними летелоДыхание чёрной чумы.

Глядели направо, налево,Как звери в чаще лесной:Ведь с гор повеяло ветром,И с моря повеяло ветром,Но в Италии-мёртвый покой.

Сижу я в пыли перепутья,Видны мне дороги-все три.Сижу я в пыли перепутья,А в Италию едут цари.

К вечеру неожиданно пришёл Феликс.