Неизвестные солдаты - Владимир Успенский

Виктор побежал: это было здорово — встретить здесь земляка. Забыл споры-раздоры, не до них в такой обстановке. А тут — однокашник, с восьмого класса вместе учились.

Ракохруста увидел возле колодца. Сзади схватил его за плечи, крутнул к себе.

— Здорово, чертушка!

— Витька-а! — У Ракохруста поползли вверх мясистые уши, приоткрылся рот, наполненный крупными, квадратными зубами. — Га! Откуда ты вывернулся?

— На Минск еду.

— Во! А мы немца бить! Ну, здоровый ты стал! Сержант, значит? В начальство лезешь? А нам, говорят, кубари досрочно дадут, раз война.

— Я ведь дома был, Паша. В школу зашел. Уклеек хотел половить на плотине, но не успел, времени мало…

По лицу Ракохруста пробежала тень. Насупившись, махнул рукой.

— А, что там школа… Ты, значит, неплохо устроился, раз домой ездишь. Где служил-то, тут, что ли?

— В Бресте наш полк стоял. Сашка Фокин со мной.

— А сейчас драпаешь, значит?

— Комиссара везу, — суховато ответил Виктор.

— В Одуеве-то ты вроде смелым парнем был, — упрямо гнул свое Пашка. Глаза его сузились, в них — то ли злость, то ли насмешка. — Да ты не робей, езжай спокойно. Мы этим немцам вашим насыплем горячих углей в портки. Видал, училище едет, краса и гордость, по два ручных пулемета на отделение.

Ракохруст чуть покачивался с пяток на носки, засунув ладони за широкий ремень. С пренебрежением смотрел на пропыленную гимнастерку Виктора, на заскорузлые сапоги. Были они одного роста, но Пашка в буденовке казался выше. Оба широкие в плечах, но Ракохруст выглядел солидней. У Дьяконского тонкая юношеская талия, а у Пашки крепкий мужской торс, распирает гимнастерку выпяченная колесом грудь. Массивный, выпуклый лоб навис над глазами, будто ударом сзади сдвинули ему черепную коробку.

Спросил насмешливо:

— Этот, Геродот, стул ему в рот, жив еще? Будешь писать — поклон от меня. Скажи, что я должок помню. Как встретимся — разочтемся.

— По машинам! — закричал кто-то в соседнем дворе.

Курсанты побежали от колодца во двор. Дернулся и Пашка, но Виктор схватил его за руку.

— Насчет долга — это брось. В тот раз ты что заработал, то и получил. Разве что мало. Ты не только Игоря, меня сильней его оскорбил. Тогда в лесу не тронул тебя — не бью лежачих. Тут — за мной последнее слово. Зачеркнуть все — согласен. А нет — на себя пеняй!

— Жалко, некогда мне! Мы бы поговорили, — тяжелым, немигающим взглядом ощупывал Пашка фигуру Дьяконского, поводя, будто в ознобе, плечами. — Старое я не забыл, не думай. Другой раз встретимся, разберемся.

К ним задом пятилась выезжающая из двора машина, оттесняла их. Пашке протянули руки, втащили его в кузов. Ракохруст успел еще крикнуть:

— Увидимся, эй!

Виктор махнул рукой. Подумал: «Ну, потолковал с земляком в свое удовольствие». На душе остался горький осадок, переворошил неприятное. В Пашкином тоне узнавал старое к себе отношение, от которого отвык за последние месяцы. Ракохруст и раньше любил подчеркнуть: ты, дескать, хоть и башковитый парень, а папаша у тебя не нашего бога, и какой ты фрукт — это еще не известно, смотреть за тобой надо. С облегчением вспомнил, что не то теперь время: война, и черт с ним, с этим Пашкой. Важно, чтобы была чиста совесть, а на остальное плевать.

Задумавшись, не заметил, как миновал крайние дома. По тропинке быстро вышел к шоссе и стал на обочине. Дорога, как он и ожидал, была забита. Ее разъездили в последние дни, стала она раза в два шире, но и теперь с трудом помещался в ее русле серый, запыленный поток. Из-за ближнего холма выползали одна за другой автомашины, перекатывались через гребень валки конных обозов и тысячами нагруженных муравьев ползли пешеходы. Виктор удивлялся чудачеству людей. На месяц, ну, может, на два, уезжают из дому — зачем же тащить с собой столько всякого барахла: столы, корыта, перины…

Возле Дьяконского села на поваленный столб женщина. Лицо, шея, руки прокалены солнцем и запудрены пылью. Расстегнув кофту, кормила грудью ребенка; грудь казалась девственно белой, нежной, а рука, которой поддерживала ее, была черной и загрубевшей. Девочка лет семи, в коротком платьице, в разбитых сандалиях, очень деловито, как взрослая, резала на коленях хлеб, подала кусок матери. Очистила яйцо. Ели, по очереди запивая водой из пыльной бутылки. У женщины красивое лицо, но какое-то равнодушное, неживое. И ела она неохотно, вяло, будто по обязанности. Вымотала, знать, ее долгая дорога в жару, с ребенком на руках и с узлом за спиной.

Спокойным человеком считал себя Виктор, а тут не выдержал, увидев, как грустно и сосредоточенно смотрит девочка на свои грязные пальцы, высунувшиеся из разбитых сандалий. Не раздумывая шагнул к дороге, остановил телегу, наполненную узлами и чемоданами. Сидели на телеге двое: старик-кучер и мужчина лет тридцати, полный, в хорошем костюме и в соломенной шляпе.

— Что вам нужно? — закричал мужчина, когда Виктор, схватив лошадь под уздцы, потянул ее с дороги.

Дьяконский скомандовал:

— Разгружайтесь!

Мужчина оказался не из пугливых, соскочил с телеги, оттирая сержанта плечом, тыкал ему под нос свои документы.

— Ответите за самоуправство! Под суд пойдете! У меня архивы районной прокуратуры!

Дьяконский сорвал крышку с верхней корзины — в ней оказалась посуда.

— Молчи! — крикнул он, сдерживая бурлящую в нем злобу. — Архивы — жги их к чертовой матери! Люди тут пропадают!

Возле телеги задерживались беженцы, подошло несколько красноармейцев. Боец с забинтованной шеей сказал сипло:

— Вот, паразит, сколько имучества с собой тянет.

— А ну, помоги, ребята! — попросил Виктор, сбрасывая с повозки чемоданы.

— Это мы враз раскурочим!

В одну минуту корзины и чемоданы оказались на земле. Виктор бегом принес на руках девочку с узелком, посадил. Помог залезть на телегу женщине с ребенком. Толстяк из прокуратуры стоял возле своих вещей и ругался яростным, изощренным матом. Ругался до тех пор, пока боец с забинтованной шеей ткнул его кулаком в бок:

— Заткнись, паразит, бабы же тута!

Насажав полную телегу детей и женщин, Виктор отдал вожжи этому красноармейцу.

— Гони!

Поостыв, Дьяконский решил больше не ввязываться в подобные дела: время шло, а у него ведь своя забота. Зашагал стежкой через поле к селу, крыши которого виднелись за разливом высокой и густой конопли. Может, удастся добыть повозку в колхозе.

Из-за бугра, километрах в двух от него, появилась тройка самолетов; выскочили неожиданно, на бреющем полете, понеслись над дорогой, рассыпая дробный горох пулеметной стрельбы. В обе стороны от шоссе волнами хлынули повозки и люди. Виктор повернул и бегом назад.

Самолеты пронеслись, но люди еще не возвращались на шоссе, опасаясь, что немцы появятся снова. Самолеты прочесали дорогу разрывными пулями, исковыряли ее мелкими ямками. Горел грузовик, съехавший боком в кювет. У задних колес навзничь лежал красноармеец. И еще валялись на дороге люди, билась в судорогах серая лошадь, перебирая в воздухе ногами, будто бежала рысью. Все это охватил Виктор взглядом в одно мгновение, не задерживаясь, на бегу.

У обочины — брошенные хозяевами телеги и армейские двуколки. Лошади не стояли на месте, двигались, повозки сцепливались, ломались с треском. Виктор сразу облюбовал высокого жеребца на тонких ногах и поджарого, лохматого мерина, шедшего с ним в паре. Везли они двуколку с валенками. Торопясь, пока не вернулись хозяева, Дьяконский выпряг лошадей, оставив на них сбрую. Появись сейчас повозочный — не отступил бы Виктор, зубами вырвал бы этих коней. Брал не для себя, для раненого.

Вскочив на жеребца, погнал его к селу, держа второго коня в поводу. Жеребец шел плохо, мотал головой, припадал на правую заднюю ногу: может, расковался, а может, стукнули его чем.

В колхозе обернулся за двадцать минут. Председателю самому не на чем было эвакуироваться, всех лошадей забрал город. Он с радостью отдал Дьяконскому свой выездной тарантас, легкий, высокий, на мягких рессорах, со щегольскими лакированными крыльями. Взамен получил прихрамывающего жеребца и поспешил с ним в кузницу.

Еще до сумерек Виктор, восседая на кучерском месте, подкатил к дому и лихо осадил крепкого конька возле ворот. Полина ахнула в веселом удивлении, увидев из окна этот выезд.

— Господи! Да это же карета царская!

— Карета не карета, а люлька для нашего комиссара вполне подходящая, — ответил Дьяконский, вводя лошадь во двор. — Мягко, как на перине, да я еще и сена наложил.

Мерина поставил в сарай, запер на замок, чтобы не угнали ночью. Тарантас подкатил к самому окну, просунул в окно оглоблю и привязал к ножке стола, возле которого спал. Полина заливалась смехом, наблюдая эти приготовления. Даже молчаливая хозяйка и та с улыбкой промолвила: