Из первых рук - Джойс Кэри

Именно так. Пока не придет путник. Умеющий видеть. Обладающий воображением. И увидит необычное.

— Хорошо бы найти местечко между корнями, где скопилось побольше листьев, — сказал я. — Вот, здесь подойдет. Нет, нет, только не отгребай листья. Внизу еще мокрее.

— Но вы же кашляете, мистер Джимсон, — сказал Носатик, играя роль няньки при гении.

— Давай-ка сюда бутылку и марш домой, к мамочке, — сказал я.

Я расстелил пальто сэра Уильяма, мы легли и укрылись полами. Сверху положили плащ и до утра спали по-птичьи — все время начеку, зная, откуда дует ветер и куда плывут облака. К восходу солнца мы уже совсем проснулись, и нам казалось, что нас уносит в мутное небо.

Носатик недоуменно разглядывал вчерашний лес — дюжина деревьев вокруг бензоколонки. Напротив — вилла, за ней пешеходная тропа, несколько купальных кабин и в просветах серое, как свинец, море.

— Надо уходить отсюда, — сказал Носатик.

— Нет, — сказал я. — Превосходное местечко. Как раз чтобы заработать нам на хлеб.

Ветви бука, под которые мы забрались, свисали так низко, что у меня заныли плечи.

— Но у вас же нет с собой красок, мистер Джимсон.

— Красками на жизнь не заработаешь, — сказал я. — Особенно если пишешь что-нибудь стоящее. Помоги мне встать, у меня нога одеревенели.

Носатик поднял меня рывком, и я достал газеты.

— Там полицейский, — сказал Носатик.

— Ну и черт с ним, — сказал я, потому что не имел ни малейшего намерения разрешать правительству совать нос в мои дела. — Иди домой, к мамочке!

— Вы вовсе этого не хотите, мистер Джимсон.

Я не стал спорить. Ветер шевелил листьями, разрушая вчерашние образы. Какой замысел! Он все более захватывал меня. Всем замыслам замысел.

— Здорово же ты исковеркал свою жизнь, швырнув стипендию коту под хвост, — сказал я.

Моросило. Носатик стоял, поджав по-жеребячьи ногу. На носу у него блестели дождевые капли. Уши шевелились. Носатик соображал.

— Пошли, — сказал я, позвякивая шиллингом Тома Джонса и тремя шестипенсовиками. — Я проголодался.

— По-моему, я еще ничего не исковеркал, — сказал Носатик. — Я ведь только начинаю.

— Вот упрячут тебя в каталажку, — сказал я. — Лет на пять. Выйдешь сломленный и чокнутый. Сколько у тебя осталось денег?

Все еще где-то витая, Носатик сунул свою мальчишечью, красную и шероховатую, лапу в карман и извлек оттуда шиллинг, четыре пенса, медяк достоинством в полпенни, переднюю запонку и наполеондор.

— Французскую монетку пустим в автомат на плитку шоколада. Значит, будем считать — шиллинг и шесть пенсов. Можешь заприходовать.

— Может, так будет даже лучше.

— Что лучше? — не понял я: шум прибоя мешал мне сосредоточиться.

— Тюрьма, — сказал он.

— Бог мой, — сказал я, вдыхая аромат кофе, доносившийся из хромированного ресторанчика. — Ляг уж лучше посреди дороги и жди, когда паровой каток оставит от тебя мокрое место. А ну, пошли.

В ресторанчике было полно девиц. Соплявки с перманентом, финтифлюшки. А море все катило волны, гремя моими раковинами и превращая мою гальку в драгоценные камни. Срывая все преграды на моем пути. Озарения провидца.

И вот я застылВ потоке светил.И очи мои —Моря без земли —Не знали предела.Так небо велело.

— Простите меня, мистер Джимсон, — сказал Носатик.

— Кажется, приличное заведение, — сказал я.

На окнах — бумажные ленточки от мух, три грузовика перед входом. Две официантки, полумертвые от беготни, суеты, грязи, шума и полной беспросветности. Заведеньице что надо. При последнем издыхании. Качество, количество или крышка. Не до жиру, быть бы живу.

Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:

— В жизни все надо испытать.

— Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, — отозвался я. — Вопрос: что и зачем?

Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.

— И тюрьму, — сказал он.

— Да, — сказал я. — А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.

И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, — сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:

— Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.

— Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.

Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.

— Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?

— Буду работать.

— И кем же ты будешь работать?

— Землекопом или чем-нибудь вроде.

— Чтобы все испытать?

— Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.

— Землекоп — это еще не дно, — сказал я. — Правительство — вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.

— Или рассыльным, — сказал он.

Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.

— Мы куда-то вышли, — сказал Носатик, пропуская «роллс-ройс», до отказа набитый тушами в узенькую полосочку. Высматривают пташек в шезлонгах, по три фунта за день. — К дюнам, кажется.

— Местечко — прямо для пташек, — сказал я. Потому что две милашки уже порхали по пляжу, презрев утренний сон.

Он корифей в полдневном хоре — триль, триль,триль, триль, —Вознесшийся на крыльях света в простор великий.И страх внушающее солнцеСтоит в высотах неподвижно и глядит на эту птахуГлазами, полными смиренья, восторга, любви и страха.

— Это даже лучше, чем бекон. Слово о природе. Что такое природа для человека с душою Билли Блейка? Для воображения гения? Дорога к блаженству.

— За нами кто-то идет, — сказал Носатик. — Кажется, сыщик.

— Сыщик так сыщик, — сказал я. — Пусть себе идет. Идти следом — удел правительства. Наше дело — быть в авангарде. Указывать путь. На твоем месте я занялся бы страхованием. Чистая, надежная работа — через пять лет будешь ездить в собственном «роллс-ройсе».

— Мне он ни к чему.

— Не презирай благо, истину и прекрасное.

— Я и не презираю. Просто я хочу заниматься искусством.

— Искусство — величайшая роскошь рода человеков, — сказал я, заворачивая на почту. — Как и жизнь. И дается дорогой ценой.

После завтрака у меня остался шиллинг и четыре пенса. Я купил дюжину видов Берлингтона: пешеходная тропа, лучшие церкви, пирс. Хорошие виды. И шесть конвертов.

Носатик выпучил на меня глаза. Но, как вежливый мальчик, не стал задавать вопросов.

— Сувениры, — сказал я. — Подожди за углом, и если увидишь человека с сизой рожей, спроси его, который час.

Я положил по две открытки в каждый конверт и заклеил конверты. Дорога к блаженству. Пташки уже не чирикали. Устроились, надо полагать.

Как знать, быть может, птица, что рассекаетвоздушный поток,Есть безмерный мир услады, пятью твоимичувствами в пределы заключенный.

Да, думал я, беря на мушку шикарный бар, ангелы, верно, только диву даются, как это человек, нырнув головою в грязь, ухитряется потом усилием воображения вновь выплыть на поверхность чистым, как комета, да еще с такими крыльями, каких не сыщешь и на небе.

Я не спускал с бара глаз. И вот оттуда вышел молодой человек.

Очень порядочный молодой человек. Синий костюм, темно-синяя шляпа, новые ботинки. Только шелковые носки — зеленые. Я поравнялся с ним и, как бы невзначай коснувшись его руки, показал ему конверт и подмигнул.

— Открыток не желаете, мистер? Красоты Брайтона. Пикантнейшие новые виды. Только для знатоков. В простом конверте.

— Нет, — сказал он. — Катись. А почем?

— Пять шиллингов. Исключительно для вас, сэр. Настоящий знаток не пожалел бы и пяти фунтов. Художественное фото.

— Полкроны, — сказал он.

Я было повернул, но он остановил меня.

— Ладно, давай сюда.

Сунув мне два флорина, он выхватил конверт. Открытки, словно растворившись в воздухе, исчезли в его кармане. Молодой человек резанул меня взглядом и сказал:

— Шагай отсюда, не то кликну полицию.

Я зашагал. Этот молодой человек не внушал доверия. Но я злился, что позволил так подло надуть себя. Не выношу мелкой подлости. Мне противно, когда человек жертвует самоуважением из-за жалкого шиллинга.