Бремя власти: Перекрестки истории - Дмитрий Мережковский

В арсенале «правителей-правдоискателей» были не только репрессивные методы. Периодически, под разными названиями создавались параллельные государственному аппарату контролирующие и управляющие органы, непосредственно подчиненные и даже управляемые государями. Такие, как знаменитый Тайный приказ Алексея Михайловича или Его Императорского Величества Николая I собственная канцелярия с печально известным III Отделением, перед которым трепетали не только революционеры, но и казнокрады, взяточники и даже губернаторы (знали, что каждый приставленный жандармский полковник должен был следить и писать на них). Получение информации «со стороны», казалось, должно было помочь государям разобраться в ситуации и успешно отсеивать ложь. Однако такой способ соответствия стереотипу справедливого и всезнающего государя редко оправдывал возлагаемые надежды. Не случайно с уходом правящего монарха в мир иной эти экстраординарные учреждения обыкновенно прекращали свое существование или теряли прежнее значение. Причина простая. Позиция контролировать и управлять, ни за что не отвечая, приводила к сумятице и сбоям в деятельности государственных органов. У параллельных учреждений появлялись свои ведомственные интересы, а с ними и своя «правда», часто столь же далекая от истинного положения в стране, как «правда» обычных министерств и судов. Так, служители III Отделения вкупе со всем жандармским корпусом готовы были и бурю в стакане воды при случае выдать за обширный революционный заговор, лишь бы придать в глазах Николая I себе больший вес, а бюджету родного ведомства – больше цифр.

Издревле государей призывали любить «милость и суд правый». Неустанное напоминание об этой обязанности – лишь свидетельство того, как прочно укоренился в обыденном сознании стереотип справедливости. Царская власть долго сопрягалась в представлении «простецов» с властью, творившей и защищающей «правду». Сакральная же составляющая вдвойне обязывала это делать. Однако соответствовать данному образу с развитием сословного общества оказывалось все труднее и труднее. «Где-де быть в судьях правде, ныне-де в самом государе правды нет» [3; 56]. Это горькое признание крестьянина Родки Кузнецова, прозвучавшее в 1715 году в адрес Петра I, – не просто горькое сетования сторонника старой веры. Здесь звучит разочарование во власти: утратив благочестие, царь потерял и способность творить «правду». Чего же в таком случае ждать от его слуг? Словом, бремя «справедливости» в традиционном обществе, став неотъемлемой частью бремени власти, оказывалось ношей почти непосильной, обернувшейся в конце концов крушением самодержавия.

IV

Православие неразрывно связывает веру с царством. По убеждению самих греков, православие во всей своей полноте и чистоте могло сохраняться только за «оградой» царства. Этим тезисом «гордые ромеи» приводили в чувство тех древнерусских князей, которые осмеливались бросить вызов империи и самочинно возвысить свой статус. Однако история, как известно, иногда совершает неожиданные повороты. С падением Византии уже русские книжники используют этот аргумент против недавних учителей: вы «устоять» в вере не смогли, «пошатнулись», за что Бог и наказал вас потерей царства; отныне благодать Божья пребывает в Москве, под скипетром благочестивых московских государей, единственных во всей вселенной православных царей. Так вместе с властной идеологемой постепенно оформилась мессианская идея об особой ответственности Московского царства за сохранение православия – «большого христианства». Согласно этой идеологии, великие потрясения прошлого – падение Рима и Византии – ничто в сравнении с тем, что может случиться, если рухнет Третий Рим – Москва. Ведь Риму Четвертому уже не бывать. Эта «мессианская нагрузка» не осталась одним лишь плодом религиозного творчества древнерусских книжников. Въевшись в плоть и кровь русского человека, она то пребывала «вещью в себе», по примеру пространных мечтаний о водружении крестов на Святой Софии, то становилась «вещью для себя», побуждая верхи нередко жертвовать национальными интересами ради сомнительных мессианских целей, а низы – отправляться освобождать от иноверческого гнета «окованных братьев», зажиточность которых (например, зажиточность болгар во время русско-турецких войн XIX века) вызывала у них шок – от кого же мы их освобождаем? Словом, мессианская роль России и ее государя никогда не оставалась одной только выдумкой. Мессианство всегда в той или иной степени присутствовало в сознании монарха и его подданных, влияя на мысли, чувства и поступки. Даже Новое время не ослабило этого давления. Оно лишь побудило «перевести» на светский язык то, что прежде осознавалось и воспринималось через веру.

Но помни: быть орудьем БогаЗемным созданьем тяжело.Своих рабов Он судит строго,А на тебя, увы! Как многоГрехов ужасных налегло.

Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский

С XVI века московские цари провозглашались «земными Богами», наместниками Христа. Уже во время второго в русской истории венчания царственный герой пьесы А.К.Толстого внимал учительным словам митрополита: «.Вас, царей, Господь Бог в себе места избра на земле и на свой престол вознес, посади, милость и живот положи у нас». Полвека спустя Тишайший Алексей Михайлович объявлял себя «наместником самого Бога на земле» [23; 75, 104]. Для подданных это означало, что неповиновение государю становилось равносильным ослушанию Бога. Вот только мы всегда забываем о том, что это значило для монарха, власть которого становилась самодержавной и неограниченной! Ему нужно было сделать выбор, созвучный высшему выбору, за который ему ответствовать перед Спасителем. Источники немногословны в рассказе о том, как он решал эту задачу. Особенно средневековые, для которых внутренняя рефлексия – не предмет пространных описаний. Но даже Новое время с его мемуарами, дневниками и письмами не сильно балует исследователей, приоткрывая внутренние терзания монархов. По-видимому, это молчание не совсем случайность: высота сана, богоизбранность, пускай и отредактированная в своем восприятии светской культурой, всегда обрекали монарха на вершинное одиночество. Советников много – помазанник один. Судя по всему, для человека, обремененного такой ответственностью, спасением оказывалась вера в какой-то главный, неопровержимый принцип. Так, упрощая ситуацию, поступал Николай II, считавший своим долгом передать наследнику неизменным «самодержавство», некогда полученное им от царя-охранителя Александра III.

Принимая решение, монарх прислушивался к «внутреннему голосу». Позднее биографы станут утверждать, что нередко этот «внутренний глас» оказывался подозрительно близок к советам известного своим влиянием государственного деятеля или очередного фаворита. Возможно, что это и так. Но психологически, на уровне биографического жанра, важно, что сам монарх искренне верил тому, что он следует внутреннему, ему одному доступному, посылу. Отсюда – удивляющее историков упорство, или, точнее, губительное упрямство российских монархов, начиная с Ивана Грозного и кончая тем же Николаем II, которые, вопреки казалось бы здравому смыслу и требованиям времени, цеплялись за абсурдные решения и обветшалые государственные институты. Но для них самих эта неуступчивость не была ослеплением. Они исполняли свой долг, следуя высшей воле! В момент вступления на престол, когда сокрушенная ударом Екатерина II умирала в своей спальне, возбужденный Павел нашептывал графу Ф. Ростопчину: «Погодите, мой друг, погодите. Я жду сорок второй год. Бог поддерживает меня; быть может, Он дарует мне силу и разум, чтобы управлять государством, которое Он мне вручает. Положимся на Его милость» [20; 308].

В соответствии с представлениями о богоизбранности развивался обряд венчания, который включал в себя так называемое Поучение высших церковных иерархов, совершавших миропомазание. При том, что Поучение – всегда документ своего времени, оно включало фундаментальные представления о роли и обязанностях монарха. Так, при первом обряде венчания великого князя Дмитрия Ивановича, внука Ивана III (в 1498 году он венчался не на царство, а на великое княжение), митрополит наставлял: «И ты, господину сыне, имей страх божий во серцы, имей послушание во всем ко своему государю деду, великому князю, и люби правду и милость и суд прав, имей попечение от сердца о всем православном хрестьянстве» [55; 612].

При венчании Ивана IV Поучение расширяется и приобретает форму вполне законченного произведения, которое с дополнениями повторяется до конца XVII века. В основу Поучения были положены «Послание императора Василия сыну, Льву Философу» (886 год) и сочинения Иосифа Волоцкого [33, 312–319; 7; 16, 100, 101, 109]. Именно последний, по наблюдению Ю. М. Эскина, впервые применил термины «место» и «отечество» в интересующем нас смысле: «…тебе бо Господь Бог избра в себе место, постави на твоем отечестве…». Тем самым были сакрализированы эти понятия: князь сидит на уделе, полученном «по отечеству», согласно «месту», данному ему самим Господом.