Бремя власти: Перекрестки истории - Дмитрий Мережковский

Не менее важным для современников грозного царя было то, что следовало из его «природной» причастности к римскими и византийским цезарям. Во-первых, этим подчеркивались родовитость и достоинство представителей династии Рюриковичей, чем определялась честь государства (а не наоборот). Позднее этим веским «аргументом» царь Иван станет наповал разить окрестных королей. Для него лишь «цысарь Римский брат и иныя великия государи» – ровня (статусность выражалась в отношениях родства). На остальных владык он взирал свысока, время от времени попрекая их «низким» происхождением. Шведский король Юхан III, который не мог похвастаться разветвленной родословной правящих предков, к примеру, был для него – «не брат». Больше того, кто признает его «братом» – сам «не бережет своего государьства (т. е. чести – И.А.)» [50; 157].

Во-вторых, благодаря причастности к древнему царскому роду, углублялась родословная Рюриковичей. Московское царство оказывалось «древнее» ордынского царства. В итоге, «беззаконный царь ордынский» – верховный правитель, на которого в продолжении стольких десятилетий на Руси взирали с холопьей покорностью, утрачивал прежние высокое положение. И заодно с ним его наследники, владевшие осколками-ханствами, завоевание которых приобретало теперь законченный смысл.

Самодержавная идеология обосновывала и справедливость векового противостояния с западными соседями – Польшей и Литвой. В контексте выстраиваемой политической теории война с ними становилась войной за возвращение ранее утраченного и расточенного, за «дедины» и «отчины», захваченные иноверцами. Собирая православные земли, московские цари возрождали православное царство, оберегали и укрепляли истинную веру.

Нетрудно заметить, что доктрина была пронизана византийскими представлениями, в соответствии с которыми василевс-император обладал наиболее сакрали-зированной властью. Такое понимание восходило к трудам византийского писателя VI века Агапита, провозглашавшего: «Хотя телом император как все другие, своей властью он подобен Богу, Властителю всех людей. Ибо на земле ему нет равных» [29; 278]. Призвание царя, «сердце и ум бдя и мудрствуя», – заботиться о справедливом правлении, чтобы не погряз «корабль великаго его державства в волнах неправды. По истине убо царь нарицашеся. иже целомудрия венцем венчанный и порфирою правды оболченный» [48; 610–611].

От государя отныне ожидалось, что он станет править по Божественным установлениям, выслушивая советы священства и подавая благочестивый пример подданным, которых приведет своим царствием к спасению. Важно подчеркнуть, что речь в данном случае шла именно о власти: будучи богоподобным в обладании ею, во всем остальном монарх оставался тленным человеком. «Хоть и Богоподобный, – писал Агапит, – да не горячится он и не сердится и, как человек, не возгордится. Ибо если он и подобен лицом Богу, то в остальном как пыль, что учит его быть равным всякому человеку». К подобным сентенциям позднее охотно прибегали московские церковный деятели, стараясь обуздать властолюбивые потуги обладателей «Мономахова венца». Знаменитый церковный писатель Иосиф Волоцкий оставлял за подданными право на непослушание, если государь станет совершать неблагочестивые поступки и рушить веру. Пройдет еще немного времени, и митрополит Филипп II, подняв голос против опричных неистовств, выговорит Ивану Грозному: «Или забыл ты, что и ты на этой земле и нуждаешься в прощении за свои грехи» [29; 286–287].

Здесь завязывался еще один узел, поднимался еще один вопрос, влиявший на поведение монархов: кто обладает правом судить о поступках царя? Церковные деятели XV–XVII веков видели в том свое «монопольное» право и даже больше – обязанность. Ведь именно они, представители церкви, по всем канонам призваны были «судить и вязать». Однако концепция богоизбранности и наместничества, ими же и разработанная, вела ситуацию в тупик. Московские государи отказались признавать за священством право оценивать и выносить приговор «земным наместникам Христа». Им самим дано такое право, и в то же время обязанность, как ответствовать за себя и за свое царство перед Богом. Утверждение подобного взгляда привело к тому, что к началу Нового времени церковь превратилась в государственное ведомство по духовным делам, а церковнослужители – в чиновников в рясе. «Суверенность» светской власти отразилась и в церемонии венчания, когда Елизавета Петровна впервые сама, без церковного посредничества, возложила на себя имперскую корону. При этом, похоже, сама императрица ориентировалась на отцовский пример. Петр I, во время венчания на царство (далее наступят имперские времена), в силу возраста и сложившейся ситуации не возлагал на себя венец. Больше того, он шествовал с копией (пускай и по смыслу равнозначной) шапки Мономаха, которая украшала пустую голову «старшего царя», болезненного и недалекого Ивана V. Но зато будущая Екатерина I, вторая супруга Петра, получила первую имперскую корону из его рук.[176] В этом смысле Елизавета лишь закончила начатое, самой церемонией подчеркнув то подчиненное к светской власти положение, в котором отныне пребывала церковь.

Но это оказалась пиррова победа. Торжество «царства» над «священством» имело печальные последствия. Вдребезги было разбито одно из немногих прямых зеркал, в котором самодержец мог увидеть свое истинное отражение. Это уподобление империи «королевству кривых зеркал», где в ходу были лесть и славословие, оборачивалось для монарха утратой чувства реального. Если раньше иерархи по долгу пастыря и положению священства осмеливались возвышать голос и даже осуждать монарха, то теперь глубокое молчание сковывало их уста.

Беда стране, где раб и льстецОдни приближены к престолу,А небом избранный певецМолчит, потупя очи долу.

Эти пушкинские строки – свидетельство того, что лучшие люди в обществе осознавали пагубность подобной ситуации. Правда, в XIX веке на роль советчиков и судей предлагались не священники, а поэты. Но и последних, как известно, не звали. Редкие исключения, как было, к примеру, с Г. Р. Державиным, общей картины не меняли. Да и брали автора оды «Фелица» сановником, а не поэтом, поскольку в те времена сами поэты ценили чин много выше литературного дарования.

Ситуация с «кривыми зеркалами» имеет прямое отношение к нашей теме. Бремя власти утяжелилось необходимостью не терять чувства реальности. Хотя бы ради самосохранения. Ведь не одна династия в мировой истории канула в Лету, подменив мифотворчеством действительность. Чтобы не угодить в подобную ситуацию, российским монархам приходилось учиться выуживать крупицы правды из бумаг и докладов своих министров, давно усвоивших чисто российскую бюрократическую истину – важно не что докладывать, а как.

Наставники наследников предупреждали своих царственных учеников об этих особенностях отечественного государствоуправления. Призванные вершить справедливый суд монархи искали способы отличить правду от кривды. Первый из этих способов – уличив во лжи, метать молнии в нерадивых приказных и чиновников, чтобы «иным неповадно было». «От века того не слыхано, чтоб природные холопи государю своему. писали неправды и лгали», – выговаривал царь Алексей Михайлович князю И. И. Лобанову-Ростовскому, как раз уличенному в ложном донесении [61; 743]. Окольничий еще дешево отделался: за подобный проступок стольника М. Плещеева Дума приговорила к кнуту и ссылке. Тишайший смягчил приговор. Но как! Велел писать его низшим чином с уничижительной характеристикой: клятвопреступник, ябедник и «бездушник» [47; № 170]. Последнее определение – не просто эмоциональный всплеск царя. Это целая философия. Человек с благочестивой душой лгать государю не станет. Оттого и «бездушник», которому нет спасения.

Можно привести еще десятки примеров испепеляющего царского и императорского гнева. Однако следует признать, что результаты громоизвержения на протяжении столетий оставались мало результативными. На место прогнанных приходили новые чиновники, продолжавшие играть по неискоренимым правилам системы, одно из которых – приукрашивать и лгать.

В арсенале «правителей-правдоискателей» были не только репрессивные методы. Периодически, под разными названиями создавались параллельные государственному аппарату контролирующие и управляющие органы, непосредственно подчиненные и даже управляемые государями. Такие, как знаменитый Тайный приказ Алексея Михайловича или Его Императорского Величества Николая I собственная канцелярия с печально известным III Отделением, перед которым трепетали не только революционеры, но и казнокрады, взяточники и даже губернаторы (знали, что каждый приставленный жандармский полковник должен был следить и писать на них). Получение информации «со стороны», казалось, должно было помочь государям разобраться в ситуации и успешно отсеивать ложь. Однако такой способ соответствия стереотипу справедливого и всезнающего государя редко оправдывал возлагаемые надежды. Не случайно с уходом правящего монарха в мир иной эти экстраординарные учреждения обыкновенно прекращали свое существование или теряли прежнее значение. Причина простая. Позиция контролировать и управлять, ни за что не отвечая, приводила к сумятице и сбоям в деятельности государственных органов. У параллельных учреждений появлялись свои ведомственные интересы, а с ними и своя «правда», часто столь же далекая от истинного положения в стране, как «правда» обычных министерств и судов. Так, служители III Отделения вкупе со всем жандармским корпусом готовы были и бурю в стакане воды при случае выдать за обширный революционный заговор, лишь бы придать в глазах Николая I себе больший вес, а бюджету родного ведомства – больше цифр.